– Умер? Да нет, никто не умирал. Ну, дед Василий
только, а бабка Лиза в больнице, упокой ее господь, отошла. Да ведь тому уж
сколько лет! А ты с чего взяла, про смерть-то?
– Да вы сказали, что радости хозяйке нет, вот я и
спросила.
Степанида помолчала немного, потом встала, отнесла чашки в
раковину и только потом нехотя произнесла:
– Так ведь оно не обязательно умирать, и других бед
полно на наши души.
Тоне очень хотелось продолжить расспросы, но она не
решилась: Степанида явно вспомнила что-то не слишком веселое. Старушка
задумалась, машинально вытирая помытую посуду, но как только Тоня решила
перевести разговор на другое, задала неожиданный вопрос:
– Давно хотела у тебя спросить: а что у вас с Витькой
детишек-то нет? Сколько женаты?
– Год, – слегка оторопев, ответила Тоня.
– Немного. Но вообще-то уж можно было бы заиметь. А тут
самое место хорошее – и воздух чистый, и все… Что не рожаешь-то?
И неожиданно для себя Тоня выложила бабе Степаниде все, что
случилось с ней за последний месяц. Закончив рассказ, взяла печенье из вазочки
и начала его грызть, пытаясь справиться со слезами. Старушка молчала. «Зачем
только рассказала? – еще больше расстроилась Тоня. – Совсем плохая
стала, скоро ко всем подряд буду со своими проблемами кидаться».
После довольно долгого молчания баба Степанида заговорила
вдруг очень серьезно:
– А скажи-ка ты мне вот что, Антонина Сергеевна… Ты,
случаем, ни к кому перед своей болезнью в гости не ходила?
– В гости? – недоуменно переспросила Тоня. –
Нет, ни к кому. Я в деревне, кроме вас и тети-Шуриных, никого почти и не знаю.
Ой, нет, ходила, – вспомнила она, – к Аркадию Леонидовичу с Лидией
Семеновной, к нашим соседям через дом.
– Этих знаю, – махнула рукой Степанида. –
Больше ни к кому? Вспомни точненько!
Что-то было в ее голосе такое, что заставило Тоню
внимательно взглянуть на хозяйку. Секунду она смотрела в выцветшие голубые
глаза, а потом неожиданно ее осенило:
– Господи, ну конечно! К Рыбкиным мы с Витей ходили.
Помните, вы еще мне про них рассказывали? Вот на следующий день, в субботу, и
ходили. Как же я забыла?
– Ах, к Рыбкиным… К Глафире, значит… – протянула
Степанида, и голос ее Тоне не понравился. Воркование куда-то исчезло, он стал
жестким, дребезжащим голосом рассерженной старухи.
– Степанида Семеновна, меня Витя уговорил, –
сказала она, почему-то оправдываясь. – Я к ним больше ни ногой. Мы вообще
зря, по-моему, туда пошли…
– Зря, зря, – покивала Степанида. – Только
ты, голубка, здесь ни при чем. Расскажи-ка ты мне, старухе, про что разговор
там велся. А вообще-то и не надо, – вдруг остановила она Тоню, уж
открывшую было рот. – И без того больно на Глафиру похоже. А об чем
говорили – пустое, она и без обид может начать свои мерзости делать.
– Я ее про детей спрашивала, – вспомнила
Тоня. – У нее такой муж странный… Я даже потом пожалела, что спросила.
– Про детей?! – изумилась старушка и
усмехнулась. – Ну, Тоня, ты нашла что у Глашки спрашивать!
– Да в чем дело-то?
– Ну вот что я тебе скажу. Пойдешь, значит, теперь к
тезке своей, Антонине, расскажешь ей все, что мне рассказала. Только она тебя
увидит – сразу скажи, что ты из-за Глашки пришла, та тебе зло сделала. Ясно? С
этого начни, иначе Антонина тебя и слушать не будет. А там уж ты слушай ее. И
все делай, что она тебе скажет. Я так думаю, – пробормотала Степанида себе
под нос, – много она с тебя не попросит. Ну, все поняла?
– Да, поняла, – кивнула Тоня. – А кто такая
Антонина? Врач местный?
Степанида взглянула на нее, и молодая женщина сообразила,
что ляпнула что-то не то.
– Ты что, про Антонину не знаешь? – медленно
спросила старушка.
Тоня покачала головой.
Та присела на стул, подперла щеку ладонью и покачала
головой.
– Ай, Виктор, Виктор… – непонятно протянула
она. – Хоть бы жене рассказал…
– Что рассказал?
– Ничего. Захочет, сам расскажет, я тут тебе не
помощница. Чужие это дела, меня не касаются. А вот про Антонину могу сказать,
никакого секрету нет: ведьма она калиновская, Антонина-то. И теперь к ней тебе
прямая дорога.
Двадцать лет назад
Глашка шла по дороге, всхлипывая и размазывая сопли и слезы
по лицу. Чертова бабка опять отлупила ее без всякой причины: подумаешь, посуду
не вымыла! А что она, служанка, что ли? За всеми убирай: за бабкой, за папашей,
когда он пьяный заявляется, за Васькой… И ни погулять нормально, ни с
девчонками посидеть. Что за жизнь у нее?!
От жалости к себе Глашка опять разревелась. На сей раз бабка
обидела ее вообще ни за что: все равно ведь она ту несчастную посуду вымыла бы,
хоть и не сразу. Так ведь хочется отдохнуть после обеда! Вот не вернусь сегодня
домой, подумала Глашка, останусь в лесу ночевать, умру там от холода. И как вы
без меня будете дальше жить, а? Она представила бабкино лицо, когда та увидит
Глашкино тело, и ей стало легче. Да, бабулечка, вот тогда ты пожалеешь, что
лупила меня просто так, а будет поздно. И Васька хорош – ни заступиться, ни
пожалеть. Еще и ругается иногда, сволочь. Лучше бы у нее вообще старшего брата
не было!
Но Глашка прекрасно понимала, что если бы не было Васьки, ей
приходилось бы делать еще больше, но представлять, что занудный братец, вечно
твердивший: «Глаша, помоги! Глаша, помоги!», исчез, было очень приятно. Перед
лицом девочки живо встало длинное, немного лошадиное лицо старшего брата, и она
сама удивилась, насколько хорошо помнит каждую его черточку. Даже все его
противные прыщи, которые появились с месяц назад, отложились в Глашкиной
памяти, не говоря уже об ужасных черных точках на носу. Если бы Глашка умела
рисовать, она смогла бы с точностью воспроизвести портрет брата, но рисовать
она не умела.
Припекало. Глашка так быстро выскочила из дому, что забыла надеть
платок, просидела за домом на солнцепеке целый час, но только теперь, выйдя за
деревню, ощутила, как палит голову июльское солнце. Все дома она уже прошла и
теперь брела совершенно бесцельно. Она подумала, не спрятаться ли от жары в
лесу, но лес она не любила и идти туда не хотела. «Вот блин, сейчас еще и башку
напечет!» – со злостью подумала Глафира, искренне считая, что и в жарище
нынешней виновата та же бабка.
А голову ей действительно напекло. Перед глазами девочки то
и дело мельтешили черные круги и все плыло, а в ушах при резком движении
раздавался тихий, неприятный звон. Уставшая, наревевшаяся Глашка свернула с
дороги, прошла через луг и, не соображая толком, что делает, перелезла через
чью-то ограду. Двери сарая оказались открыты, в доме и во дворе было тихо. Она
улеглась на какую-то тряпку, закрыла глаза и моментально провалилась то ли в
сон, то ли в забытье.
