– Хи-хи-хи! – никак не мог успокоиться тот. –
Значит, говоришь, как собака?
Внезапно он прекратил смеяться и совершенно трезвыми глазами
взглянул на Тоню. Она непроизвольно сделала шаг назад.
– Как собака… – протянул он, по-прежнему не сводя
с нее выцветших голубоватых глаз, в уголках которых собрались слезы. – Ну
конечно, Витенька, тебе ведь лучше знать, кто как сдохнет, правда? Ты же всегда
был умненький, такой умненький, что куда уж нам, дуракам! – И старик опять
затрясся в приступе смеха.
Виктор решительно отвернулся и пошел прочь, крепко держа
Тоню за руку.
– И ведь все они как собаки и сдохли! Правду говорю,
а? – звучал им вслед хриплый голос. – Как собаки, да? И я так же
помру, верно ты сказал, верно! Только как тебе спится, Витенька, на костях-то?
Не страшно, а? Не страшно?
Они уже отошли далеко, но голос ужасного старика все звучал
у Тони в ушах. Виктор шел мрачный.
«Сволочь старая! – раздраженно думал он. – Есть же
такие люди, что злобой на всех исходят. И зачем бабка Степанида, святая душа, его
прикармливает? Хотя, впрочем, что тут удивляться: потому и прикармливает, что
святая. И ведь не сделаешь ничего старому козлу: чего доброго, копыта откинет,
разбирайся потом с ментами. Нет, тряхнуть его за шкирку немножко можно, так,
чтобы испугать, но не до смерти. Видела бы бабушка, каким ее добрый Евграф
Владиленович стал…»
– Витя! – прервал его размышления напряженный
голос жены. – Витя, о чем он говорил?
– Кто?
– Не притворяйся! – неожиданно резко сказала
она. – Алкаш, о чем он говорил?
– Да я откуда знаю! Ты же видела, он пьяный!
– Нет, он не пьяный, – покачала головой
Тоня. – Он все прекрасно понимает. Что он имел в виду, когда про кости
говорил?
– Про какие кости?!
– На которых мы спим, Витя.
Тоня остановилась посреди дороги, и Виктор вынужден был
встать.
– Так что за слова были про кости, на которых мы спим?
Что, в нашем доме кто-то умер? Поэтому ты мне не рассказываешь про детей,
которые там жили, да?
– Ну все, хватит! – не выдержал и повысил голос
он. – Не рассказываю я тебе, потому что сам толком ничего не знаю, а
сплетни пересказывать не хочу. Поняла меня? Я тебе не бабка Степанида, которая
всем косточки перемывает вместе с теткой Шурой! Никаких детей в доме не
умирало. А ты что, истеричкой решила заделаться, алкоголиков начинаешь слушать?
Давай я тебе еще цыган позову, они погадают – хочешь, по ладошке, хочешь, по
колоде. Ну как, согласна?
Тоня молча посмотрела на него и пошла назад. Через несколько
шагов она обернулась и сказала, не глядя на мужа:
– Ты иди погуляй, а я домой. Устала.
Виктор, глядя ей вслед, только головой покачал. Что на нее
сегодня нашло?
Дома Тоня прошла по комнатам, пристально осматривая их. У
нее мелькнула мысль подняться в мансарду, но она понимала: это бессмысленно.
Что она хочет выяснить? Виктор сказал, что в доме никто не умирал. А даже если
бы и умер, что тут такого? Тоня прекрасно понимала, что почти в любом доме
кто-нибудь да умер, так что ж теперь, в домах не жить?
Она вышла в сад. Уже чувствовалось дыхание осени. Яблоки
висели на ветках, валялись на земле, краснели в траве, а маленькая рябинка
перед окном вся была покрыта алыми гроздьями. Тоня сорвала несколько горьких
ягод и разжевала. Ей хотелось посидеть, ничего не делая, но она понимала, что
не может себе этого позволить: нужно работать. Для начала, решила она, надо
разобрать комод, которым Витя брезгует. Она вспомнила стычку с мужем и
нахмурилась: раньше у них такого не было. Они, конечно, ссорились иногда, но
обычно по более серьезным причинам, чем сегодня. Нужно себя в руках держать,
укоризненно сказала сама себе Тоня. И вернулась в дом.
Нижние два ящика были забиты старыми полотенцами,
простынями, изветшавшими до дыр, какими-то тряпками, которые, видимо,
собирались использовать в качестве поломойных. На дне лежали старые газеты, а в
дальнем углу второго ящика Тоня нашла пожелтевший от старости кусок бумаги,
похожий на часть письма, на котором смогла разобрать только: «И тебе, и твоим
дорогим детям желаем счастья и радости, а главное – здоровья в новом году. С
любовью…», и дальше неразборчиво.
Тоня представила себе людей, обитавших здесь, –
родителей, бабушек, дедушек, детей, внуков… Дом был построен на две семьи, и
те, кто возводил его, рассчитывали, что он будет служить им долго и верно. Но
сейчас в нем было тихо. Даже когда Виктор по вечерам возвращался домой,
казалось, что его голос не может рассеять тишину, обволакивающую их, словно
мягкий пух. Наверное, это потому, подумала Тоня, что мы еще не привыкли к
такому большому дому. В квартире тебя всегда окружают звуки: соседи
разговаривают за стеной, у кого-то работает телевизор, а этажом выше звонит
телефон. Здесь не было ни телевизора, ни телефона, а ближайшие соседи
находились за забором, и потому привычный шумовой фон исчез, а к новому они еще
не успели привыкнуть. Он воспринимался как тишина, хотя в действительности и в
нем было множество звуков, просто они были совсем другими.
Задумавшись, Тоня выдвинула верхний ящик. В нем, бережно
свернутые, лежали детские вещи: маленькая бордовая кофточка, явно девчачья,
синие штанишки, вытянутые на коленях, пара юбочек, свитера с рисунками,
вывязанными довольно неуклюже… Вещи давно не носили, поняла Тоня, их хранили
как память. Но почему не взяли с собой при переезде?
Она развернула кофточку, а в ней оказалась маленькая старая
фотография, такая же пожелтевшая, как и письмо. Тоня бережно взяла ее и подошла
к окну. Поверхность снимка была покрыта коричневыми разводами, но лица удалось
разглядеть – с прямоугольной карточки улыбались семь подростков.
Сашку и Кольку она узнала сразу, хотя второй оброс бородой,
а первый сильно поправился за прошедшие годы. Оба русые, вихрастые, но Колька
улыбается сдержанно, по-взрослому, а Сашка хохочет во все горло. Между ними
неловко растягивает губы в улыбке маленькая, особенно на фоне высоких братьев,
девчонка с растрепанными черными волосами и остреньким носиком, похожим на
клювик. Худенькие выпирающие ключицы, которые только подчеркивал открытый
сарафанчик, тоненькие, как веточки, ручки-ножки… На ее фоне вторая девчонка,
тоже темноволосая, но крепко сбитая, уверенно смотрящая в камеру, казалась
гораздо старше. Над большими темными глазами нависала широкая челка, остальные
волосы были неумело подстрижены в подобие короткого каре. Девочка напоминала
мальчишку, и во взгляде ее было что-то немного вызывающее. Смелая, бесшабашная,
решила Тоня, и не меньшая хулиганка, чем пареньки.
На корточках перед двумя девчонками и Сашкой с Колькой
расположились три паренька. Один, сидевший слева, явно самый старший, был
темноволосым и темноглазым. Его простое лицо кого-то напомнило Тоне, и она
минуту вглядывалась в некачественное изображение, прежде чем поняла, что этого
«кого-то» только что рассматривала. Тоня перевела взгляд на девочку. Пожалуй,
это тоже были брат и сестра… Да, именно брат и сестра, уверенно решила она.
Сходство было не только в чертах лица, но и в выражении, с которым оба смотрели
на фотографирующего, и самое главное – в улыбке. Неширокая, спокойная,
совершенно одинаковая улыбка на лице каждого – вот что еще выдавало в них брата
и сестру. Такая похожая мимика, удивилась Тоня. Рядом с мальчиком сидел русый
паренек, единственный из всех смотрящий на фотографирующего без улыбки. Но лицо
его не было серьезным, просто… просто он очень спокойный, решила Тоня, и редко
улыбается. Лицо мальчика не было захвачено коричневым пятном и получилось
четче, чем остальные, поэтому она долго вглядывалась в него. Он ей понравился.
Ей пришла в голову глупая мысль, что если бы она выбирала себе ребенка из тех
детей, что на фотографии, она выбрала бы именно этого спокойного худощавого
паренька, чуть задумчиво глядящего в объектив.
