И Родосом тоже овладели не воинским умением, а разумом, осаждать можно было еще долго, но Сулейман правильно выбрал время и, пусть ценой немалых потерь в войсках, одолел рыцарей.
Султан набирался опыта, и вместе с тем крепла его уверенность в себе, подсказывать ему прямо становилось все трудней. Но Ибрагим не беспокоился, у него было не просто средство влияния на султана, умный грек знал, что есть то, в чем он во много раз сильнее Повелителя. Дело в том, что Ибрагим был гораздо свободней султана, даже будучи рабом, он мог свободно передвигаться, беседовать с людьми, он мог видеть жизнь за пределами дворца и знал о ней в тысячу раз больше Сулеймана. Султан поневоле был ограничен теми сведениями, которые находили нужным докладывать, пересказывать, доносить ему. Это было далеко не все, что следовало знать. Манипулируя этими сведениями, можно было серьезно влиять на решения Повелителя.
Несмотря на свою молодость Сулейман прекрасно понимал, что им могут и будут пытаться манипулировать. Он знал, что большинству доверять просто нельзя, что каждый при дворе будет пытаться перетянуть все на себя, а потому верил, прежде всего, старому другу, то есть Ибрагиму. В этом доверии и была главная сила Ибрагима.
В гареме Сулейман был, словно в лесу ночью, всем распоряжались и обо всем ему рассказывали валиде и кизляр-ага, дополняя друг друга, они довольно успешно управляли беспокойным хозяйством из сотен женщин, детей и евнухов. Это сильно облегчало жизнь султану. Конечно, он знал лишь малую часть того, что происходило в гареме, ему доносили только самое важное, старательно скрывая очень и очень многое.
А о жизни вне дворца рассказывал Ибрагим. Конечно, были и те, кто доносил по долгу службы, но это была все та же обрывочная информация. К чести Ибрагима, он действительно разбирался в том, что творится в Стамбуле и стране, наладил отношения со многими купцами и дипломатами. Официально в Стамбуле почти не было постоянных иностранных послов, только от Венецианской республики, да еще пара посланников, остальные прибывали и убывали по мере необходимости.
Доклады глав самых разных служб, доклады бейлербеев с мест, доклады янычарских пашей и даже имамов теперь стекались к Ибрагиму. И в основном от него теперь получал нужные сведения Сулейман. Понимал ли султан, в какую зависимость попадал от старого друга? Понимал, но что он мог поделать? Ибрагим даже советовал султану в переодетом виде гулять по рынкам и улицам Стамбула, чтобы своими глазами видеть, чем живет столица. Но Сулейман счел это неуместным, а вернее, боялся увидеть то, за что просто прикажет казнить виновных и выдаст себя в первый же день.
И снова Ибрагим был на шаг впереди, снова Сулейман поступал по его если не подсказке, то наводке. Нельзя сказать, что Сулейман не понимал зависимости, скорее просто не желал ее замечать. Эта власть очень нравилась греку и вовсе не нравилась султану. Снова было превосходство раба над господином, и снова откладывались крохотные песчинки, готовые когда-нибудь погрести под песчаной горой старую дружбу и доверие.
Но пока это не грозило, султан еще только набирал силу, советовать все равно было некому, да и рассказывать о мире за пределами дворца тоже. Сулейман правил четвертый год из предстоящих ему сорока шести, все еще было впереди.
А потом между ними словно встала Хуррем. Сначала казалось, Ибрагим счастлив счастьем Повелителя, потом даже пытался найти Хуррем замену, но поняв, что это не получится, просто не обращал на Хасеки внимания. Но для Сулеймана Хуррем была важна не просто как необычная женщина, он был влюблен не в одни ее зеленые глаза или золотые волосы, Сулейман любил и ее схватчивый ум. Удивительно, но рядом с Хуррем Сулейман начинал играть ту же роль, которую при нем играл Ибрагим. Султан вдруг почувствовал вкус не только к получению новых знаний, но и к их передаче.
Конечно, их разговоры с Хуррем не могли сравниться с беседами, которые велись с Ибрагимом, но Сулейман не просто читал стихи, он учил. Учил мыслить, рассказывал что-то новое, о чем она не знала, даже спорил. О чем можно спорить с женщиной, кроме безделушек или ссор в гареме? Но с Хуррем можно, она больше любила обсуждать прочитанное в книгах или разбирать философские стихи любимых поэтов Сулеймана, чем даже слушать газели о любви.
Конечно, Ибрагим ревновал, даже не осознавая этого. Во всяком случае, так считал султан. Это верно, женщина, даже умная, никогда не должна вставать между мужчинами.
Сулейман и заподозрить не мог, насколько прав в этом убеждении. Хуррем отвоевывала все больше места не только в сердце влюбленного султана, но и в его разуме. Если с первым Ибрагим вполне мог мириться (должен же султан кого-то любить), то второе не нравилось греку совсем. Место женщины на ложе, а лезть в серьезные занятия мужчин ей не пристало совсем, не говоря уже о том, чтобы философствовать.
Но если бы это была просто женщина, а то ведь та, которую никак не удавалось забыть самому Ибрагиму, которая знала тайну, способную уничтожить его самого. Наблюдая за тем, как Хуррем становится все дороже Сулейману, грек волновался, потому что, если султан и впрямь полюбит женщину всей душой, он простит ей невольное прегрешение. Ее прегрешение действительно было невольным, ведь она, рабыня, не могла противиться воле купившего ее мужчины. А вот Ибрагим… Конечно, он мог взять рабыню, мог делать с ней все, что пожелал, но только не имел права скрывать это от Повелителя.
Ее помыслы были чисты, а не его. Ибрагим понимал, что Хуррем тоже невыгодно открывать Повелителю тайну, но понимал и другое: если ее доведут до края, то она это сделает. А погибая сама, обязательно утопит и виновника.
Люди устроены одинаково, независимо от того, султан или простой пахарь, визирь или дервиш, улем или янычар… Все любят тех, кому сделали что-то хорошее, и не любят тех, кто сделал хорошее им самим, особенно ненавидят тех, от кого зависят, кому не смогли вернуть за их дары, а должны бы сделать это. Но всего сильней ненавидят тех, кто может погубить в любую минуту. Только если этот человек сильней и выше по положению, то пресмыкаются, а если равен или ниже, то ненавидят черной ненавистью.
Ибрагиму впору ненавидеть Хуррем именно так, ведь одно ее слово могло погубить уже почти всесильного пашу. Но ненависть грека была особенной, самой страшной. У сильного человека желание обладать женщиной, натыкаясь на невозможность делать это, превращается в ярость, а если к этому добавить понимание, что собственными руками такую возможность разрушил, и угрозу падения, связанную все с той же женщиной, получалась ненависть, выход у которой только один – гибель Хуррем. Ибрагиму было легче задушить ее собственными руками, чем каждый день видеть рядом с Повелителем, знать, что они друг друга любят, и знать, что Хуррем может погубить его в любую минуту.
Она не знала, за что именно ненавидит ее грек, он даже не подавал вида, что ненавидит, но чувствовала это всем сердцем. Стоило Ибрагиму появиться рядом, как возникало ощущение страшной опасности. Хуррем посоветовала сделать Ибрагима визирем, надеясь, что, получив печать и огромную власть, грек просто забудет о ней. Не вышло. Теперь оставалась надежда на то, что в качестве султанского зятя Ибрагим станет спокойней.
