Пока все шло хорошо, султан с ним советовался, а практическое выполнение сваливалось на Пири-пашу, старика, бывшего визирем еще при султане Селиме.
Удачно сходили в поход, теперь предстоял второй… Да мало ли будет еще.
Если бы не вмешалась эта зеленоглазая красавица, Ибрагим чувствовал бы себя хозяином положения. Он старательно обманывал сам себя, стараясь убедить, что Хуррем мешает только потому, что отвлекает внимание султана, мол, Сулейман слишком много думает о Хуррем, давно пора бы найти другую женщину. Родила сына, и хватит.
В глубине души он понимал, что не только внимание Сулеймана к Хуррем злит его, но и внимание самой Хуррем к Сулейману. Конечно, она так и должна, если Повелитель обратил внимание на рабыню, рабыня должна быть не просто счастлива, но готова в любую минуту доставить Повелителю удовольствие.
Ибрагим ожидал от Хуррем хотя бы благодарности за то, что не оставил у себя, а отдал Сулейману, ведь она стала кадиной. Он считал это большой заслугой, но зеленоглазая нахалка так не считала, похоже, она лишь самой себе приписывала честь стать любимой наложницей султана. Даже глазом в его сторону не повела, когда появился в гареме! Словно не помнила его руки и губы.
Грек пытался осадить сам себя: правильно делает, что не помнит, такие воспоминания опасны для них обоих, Сулейман бешено ревнив, не пожалеет ни Хасеки, ни друга и советчика. Но ему хотелось, чтобы сама женщина дала понять, что благодарна.
Досада порождала желание показать Хуррем ее действительное место. Не то, на которое ее поставил Сулейман, а настоящее. Неужели не понимает, что внимание Повелителя преходяще, что все это временно, уж на что любимой была Махидевран, а вот прогнал Сулейман из дворца за провинность, и пикнуть не посмела, уехала, глотая слезы.
Разве может женщина навсегда занять сердце мужчины, да еще такого, как Сулейман? Повелитель любит красивые тела, ценит женскую красоту, он допустил к себе Хуррем только потому, что до похода и рождения Мехмеда они слишком недолго были вместе. Скоро, очень скоро наложница надоест, другая попадет на глаза султану (уж Ибрагим об этом позаботится!), другую назовет он хасеки…
Если бы кто-то подслушал мысли грека и спросил, зачем это нужно ему самому, Ибрагим не смог объяснить. Просто если бы Хуррем дала понять, что помнит его заслугу, пожалуй, грек стал бы ее другом, вернее, терпел бы эту женщину рядом с Сулейманом, это даже удобно, вместе они смогли бы направлять мысли Повелителя в нужную сторону. Ибрагим уже выбросил мысли о том, что его сын мог бы стать наследником, а потом и султаном под видом настоящего, нет, сейчас его уже вполне устраивала просто возможность незаметно диктовать свою волю султану.
Договорись он с Хуррем, можно было бы править из-за спины Повелителя, двигая им, как движут кукол кукловоды во время представлений. Однажды Ибрагим видел такое, куклы спорили, пели, даже дрались словно живые, а потом из-за ширмы вышел скромно одетый человек, и оказалось, что все актеры просто надеты на его руки. Тогда мальчика потрясла сама возможность быть таким кукловодом.
Прошло время, он кукловодом стал, а его «кукла» даже превратилась в Тень Аллаха на земле, правителя огромнейшей империи. Теперь следовало вести ее осторожно, чтобы сама кукла не заподозрила, что выполняет волю кукловода.
Хорошим подспорьем могла стать Хуррем, но в первый раз наладить какую-то связь с ней не получилось. Ибрагим даже разозлился: зазналась красавица, став Хасеки? Ничего, я тебе покажу, кто ты на самом деле. Где это видано, чтобы сильный мужчина подчинялся даже самой красивой женщине, а уж самой красивой Хуррем не назовешь.
Если во время похода Ибрагим всячески старался отвлечь мысли Сулеймана от зеленоглазой худышки, то теперь следовало показать ей ее место, может, поймет, что без Ибрагима никуда, тем более в гареме.
Он с усмешкой вспомнил, как сейчас должна выглядеть Хуррем. Паша не сомневался, что ловкий евнух, купленный им специально для таких поручений, сумеет в нужный момент подсыпать зелье в нужное место. Если все получится, как надо, то руки и лицо Хуррем должны покрыться противными болячками. Это не смертельно и даже не опасно, но безобразно выглядит и, если не лечить, оставит на коже следы в виде темных пятен.
Ибрагим знал средство, которое могло помочь, если, конечно, не запустить болезнь надолго, но это средство нужно сначала попросить… А если не попросит? Если останется обезображенной? Что ж, судьба Хуррем грека сейчас не волновала. Жаль было бы терять такую помощницу, но что-то подсказывало Ибрагиму, что подчинить роксоланку своей воле будет не так легко, он привык прислушиваться к себе, а потому временами даже задумывался, стоит ли вообще связываться.
Ибрагим считал, что сам к зеленоглазой колдунье остыл, а потому был рад, когда Сулейман выделил другу спальню рядом со своей прямо в гареме и позволил женщинам даже открыть перед пашой лица. Это дорогого стоило, означая, что Ибрагим стал своим в султанской семье.
Но, встретившись глазами с Хуррем, Ибрагим понял, что ничего не прошло, его все так же волнует эта женщина. Плохо, очень плохо, от такого наваждения следует избавиться, и как можно скорее. Он уже не мечтал о своем сыне под видом султанского, осознав, что это было горячечным бредом, теперь желал только одного: справиться со своими чувствами и найти в Хуррем исполнительницу своей воли.
Вдали от гарема казалось, что это не просто возможно, а достаточно легко осуществить. Сулейман тоже словно забыл о своей Хасеки, он с удовольствием охотился, философствовал, просто сидел, мечтательно глядя на огонь… Казалось, вернулись прежние, почти беззаботные времена, когда они были совсем молоды и беспечны.
Но Ибрагим зря радовался, однажды он понял, что все время молчания Сулейман думал о Хуррем.
– Госпожа, позвольте мне сходить к Бахиже, как бы она ни была виновата, не стоит отказывать ей в помощи.
– Сходи.
Вернувшись, Зейнаб долго не могла приступить к какому-то трудному разговору, пока Роксолана сама не потребовала:
– Говори уж, что там такое!
– Хуррем, не Бахижа подсыпала порошок. Клянется, что ничего такого не делала, приставлена была шпионить, но не травить. Она не врет.
– Но почему тогда так странно вытряхивала, словно боялась отравы?
– Она действительно боится пыли, нос очень чувствительный.
– Значит, кто-то другой? Кто мог войти в комнату, пока нас не было?
– Многие… Но я вот что думаю: подсыпать прямо в комнате опасно, можно ненароком попасть на собственную руку или просто задеть.
– Тогда где?
– Может, насыпали в саму книгу раньше?
– В Белграде?
– Нет, можно и во дворце. Знали, что вы смотреть будете, а Повелителя в это время не будет. Эти болячки не опасны и не заразны, просто некрасиво. Бахижа еще долго будет ходить пятнистой.
– Значит, рассчитывали отвратить Повелителя от меня…
