— Сейчас ты пьяный в говно. Не допущу до полета. Завтра — милости прошу. Не добавляй и не похмеляйся. Отдыхай, друг.
Утром в расположении авиаотряда первым посторонним оказался не пехотный офицер, а совершенно экзотическая личность.
— Ваше высокоблагородие! Негру поймали!
Что после вчерашнего не почудится, встряхнул подполковник головой, оделся и вышел навстречу китайской зиме. Алкогольный глюк воплотился в сморщенного человечишку, доходившего рослому военлету лишь до подбородка. Воротник пальто поднят, шапка низко натянута на уши, но торчащий из-под всего этого нос — точно, коричневый.
— Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Спик инглиш?
— По-английски плохо, господин офицер. А что, надо английский знать?
— Анафема, откуда ты здесь взялся? — подполковник применил куда более сильное слово.
— Марсель Пля, господин офицер. Служил на «Садко» у Самохвалова. Жил во Франции. Хочу воевать с русскими за Россию.
— Ты умом тронулся! Даже не русский подданный. Что здесь забыл? Так, давай в Мукден и домой, — тут в голове авиатора замкнул какой-то контакт, и он вспомнил, что в пестрой шайке Самохвалова действительно был арап. Один хохол из мастеровых дразнил его примерно так: «голодны, людына? бананов нема».
— Стоять. Ты, правда, работал у Петра Андреича?
Коричневое недоразумение извлекло из-за пазухи старое фото. На фоне знаменитой «четверки» и правда — Самохвалов, Джевецкий, Кшесинский да негр, правда, не столь скукоженный, как сейчас. Командир отряда чуть оттаял.
— Бананов нема?
— А сало е? — улыбка на темном лице была белее маньчжурского снега. — Знаю, что не подданный. Вольноопределяющимся возьмете?
Так же как Дорожинский лично уводил со службы налево две пехотные роты, не подставляя никого из выше- и нижестоящих офицеров, Леман сам усадил формально не относящегося к авиации штабс-капитана в носовую кабину биплана «Дукс-Х».
— Осваивайся.
— Ого! У меня штурвал, педали и газ.
— Так точно. Дублирующее управление. Но у нас не учебная модель. За тобой передняя полусфера, я кручу головой назад. Если вижу японца у нас на хвосте, перед тобой красная лампочка. Как загорится — хватай штурвал и держи машину ровно, я валю заднего. Понял? Погаснет — я снова управляю.
— Здорово.
— Ну, само собой, если нас обстреляют и машина завалится, знай — я ранен, на тебя вся надежда. Без всякой лампочки бери управление и дуй домой, — Леман рассказал еще несколько условных сигналов. Летнаб, сидящий впереди и чуть ниже пилота, мог обернуться к нему и показать руками что надо. Переговорных труб, как на судах, увы — не было, а голосом два мотора не перекричать.
— Теперь самое главное. Мой летнаб заболел, тебя взял наблюдателем. Вылет разведывательный. Карту читать не разучился, пехота?
— Обижусь.
— Сколько влезет. Смотри, идем на юго-запад к реке Ляохэ, проходим километров тридцать за японские передовые позиции. Отмечай, где и что увидишь. Не забывай о зенитках и «Моранах». Помни, все хорошее рано или поздно закончится, вернешься к своему батальону и будешь останавливать желтых, которых сегодня разведаем. Ясно? Тогда надевай парашют системы Котельникова и — с Богом! С остальным разберешься по ходу дела.
Живя в России в третьем поколении, Леманы стали, очевидно, совсем русскими людьми. Лишь русский, посадив перед боевым вылетом много лет не упражнявшегося пилота и поручив ему дело, которому летнабов в школе учат шесть месяцев, мог сказать просто — с остальным разберешься.
Загремели «звезды» воздушного охлаждения, потянуло до боли знакомым запахом бензинового выхлопа и касторки. Оставшись наедине с рабочим местом летчика-наблюдателя, Станислав осмотрелся. Планшет с картой и карандашом. Впереди, выше штурвала — «максим». Только не на станке или треноге, как в пехоте, а на турели. Короб с патронами, лента вставлена. Под ногами запасная коробка. Если что — повоюем.
Он натянул на лицо черную маску, опустил очки на глаза. Огромные меховые унты укрыли ноги. Зимой в Маньчжурии холодно. Тем более зябко на высоте свыше тысячи метров и на скорости сто тридцать километров в час. Давно прошли гатчинские времена, когда курсанты с удовольствием подставляли лицо встречному потоку воздуха. Прозрачный щиток впереди пилота и летнаба лишь частично спасал от ветра.
Пока штабс-капитан осваивался с непривычной носовой кабиной, аэроплан тронулся, повернул к началу полосы и, взревев моторами на полную мощь, рванул на взлет.
Когда схлынул восторг от новой встречи с небом после столь долгого перерыва, Дорожинский понял, насколько он потерял квалификацию. Земной ландшафт под крылом с километровой высоты стал непривычным, тем более что однообразная степь, мелкие поселения, русские полевые укрепления да морщины редких замерзших речек были настолько однообразны, что привязывать положение машины к карте было довольно сложно.
Пилот моргнул красной лампочкой. Вряд ли видны самураи, скорее всего Эрнст дает возможность попробовать управление в спокойной обстановке. Приборы у него — не беда. Дорожинского учили пилотировать именно так — без приборов и по наитию.
«Дукc» покорно покачал крыльями, затем выписал небольшую горку. Закладывать виражи штабс-капитан не рискнул, боясь потерять направление.
Красная лампочка погасла. С некоторым сожалением убрав руки со штурвала, летнаб приступил к своим прямым обязанностям — внимательному разглядыванию земли и неба.
Линия фронта, проходящая здесь по реке Ляохэ, обозначила себя разрывами шрапнели зенитной артиллерии. Японские пехотные орудия, установленные на специальных лафетах почти вертикально, пытались достать разведчика. Они еще не умели правильно целиться, устанавливать трубку на нужную высоту, но своей массовостью представляли опасность — один или два снаряда могли разорваться вблизи хотя бы по теории вероятности.
Дорожинский оттолкнулся от точки на карте, отмеченной до старта как место выхода к линии фронта, и начал торопливо наносить на бумагу артиллерийские батареи, расположения пехотных частей и прочие детали, которые могли теоретически иметь интерес. Пустая топографическая карта, стыдливо скрывавшая размещение русских войск на случай приземления у врага, заполнялась пометками. Ветер трепал карту, карандаш норовил выскользнуть из меховых перчаток, но это пустяки — впервые за более чем полгода на этой странной войне штабс-капитан почувствовал, что приносит реальную пользу. Уже не донимал режущий ветер, свирепствующий в кабине, — если есть дело, остальное не важно.
Увидев странную темную полосу на западе, офицер поднес к глазам бинокль, затем замотал руками перед лобовым стеклом Лемана, предлагая уклониться в ту сторону. Пилот заложил плавный вираж, через двенадцать минут наблюдатель отметил выдвижение пехотной бригады на краю левого фланга японцев к передовой.
Возвращение не обошлось без приключений. Они прошли на юг до Сандепу и повернули домой на северо-восток. Зенитный огонь при обратном пересечении линии фронта был настолько плотным, что один снаряд разорвался прямо под брюхом «Дукса». Шрапнельные пульки забарабанили по нижнему крылу, Дорожинский почувствовал толчки, потом — резкую боль. В темном полу кабины появились светлые точки шрапнельных отверстий. Вдобавок командир экипажа явно сбился в ориентировке, кидая машину в виражи на уклонение от зенитного огня. Он сделал несколько кругов и уже задумался о посадке, выбирая ровное место близ русских укреплений, чтобы элементарно уточнить направление. Несмотря на боль, летнаб увидел в километре одинокий биплан, плывший куда-то в сторону Мукдена и, достучавшись до пилота, указал на него. В хвосте «Руссо-Балта» они дотащились до аэродрома.
