Петр печально улыбнулся. Права народная мудрость, гласящая, что с волками жить — по-волчьи выть. Он вспомнил одну историю, связанную с основателем германского генерального штаба Мольтке-старшим и хорошо характеризующую настоящих военных.
Сей генерал однажды ехал на поезде и смотрел в окно. Сидящий напротив его адъютант воскликнул:
— Какая красота!
Старик хмуро глянул, скривился, но снизошел до ответа:
— Красиво, но позиция плохая! Узкое дефиле мешает проходу войск, а заходящее солнце будет слепить артиллеристов!
Может быть, и не совсем точно Петр припомнил сейчас слова старого генерала, но тут важен сам образ жизни — с утра он жил и дышал войной, лишь спал изредка, немного времени отвел на еду да на разглядывание фрейлин.
И все — его мысли и воспоминания, личные горести — все перечеркнула жирным крестом война, да еще легла на плечи тяжкая ноша государственных забот. И положа руку на сердце, честно бы сказал, что в чирикарской «зеленке» Афгана он чувствовал себя намного легче…
Проселочная дорога отняла еще с час, а когда свернули на тракт, казаки уже гарцевали в арьергарде, с разрывом в полверсты. Так и шли неспешно, березовые рощи чередовались зелеными лугами, те густым хвойным лесом, затем шли широкие поля и снова березовые рощи. Миновали и мызу с черепичной красной крышей и множеством самых различных построек, стоявшую чуть в стороне от тракта.
Нарва
— Ваше превосходительство, галера с Ораниенбаума подошла! — дежурный офицер оторвал Румянцева от ужина, и генерал вопросительно посмотрел на вошедшего. И тот сразу же закончил:
— На ней принц Георг прибыл, с личным письмом от императора Петра Федоровича.
Фельдмаршальский чин голштинца подпоручик проигнорировал, тот в русской армии никаким уважением не пользовался. Однако субординацию соблюдать надо в точности, и Петр Александрович, вытерев губы салфеткой, быстро покинул столовую, спустился по винтовой лестнице и вышел из купеческого дома, где он квартировал, на мостовую.
И вовремя — в ворота проскакали трое верховых, двое в голштинских мундирах, а третий был его адъютантом, поручиком Хвостовым, генерал узнал его сразу.
Первое, что бросилось в глаза, это тусклый вид герцога Гольштейн-Бекского. Где великолепная фельдмаршальская форма русской армии, где голубая лента через правое плечо? И уверенный вид у голштинца полностью пропал.
Но размышлять было не ко времени, и Румянцев тут же поприветствовал принца Жорика, как генералу более высшего по рангу фельдмаршала приветствовать приходится. Но сказал с чисто русским военным своенравием, на издевательство больше похожим — этому русские с рождения учатся:
— К вашим услугам, ваша светлость! Позвольте мне осведомиться, с чем прибыли, господин фельдмаршал.
— Я иметь письмо от мой государь, — на жутком русском ответил принц Георг, а Румянцев изумился до чрезвычайности, ибо не слышал от надменного герцога никогда ранее русской речи. Принц вручил генералу письмо и на том же чудовищном русском добавил:
— Я не есть больше русския фельдмаршал. Я более есть только генерал-майор голштинский войска. Государь наказал меня за есть бунт в Петербург конная гвардии…
Вот тут-то Румянцев был сражен наповал и потрясен до глубины души. Чтобы император так круто разобрался с дядей, которому раньше в рот заглядывал… И при этом так его продрал, что тот на русский язык перешел, и хоть на нем давится, но говорить-то со всеми пытается…
Прочитав письмо императора, Петр Александрович испытал такое чувство жгучего стыда, коего за свою жизнь не испытывал никогда. Нет, государь ему не пенял, наоборот, в пример ставил совершенно безынициативным немецким генералам, отмечал его храбрость и предприимчивость.
Сообщая о мятеже гвардии, помощи не просил, писал, что войска в Гостилицах собирает и генеральный бой завтра днем там даст. Написал, что фельдмаршал Миних в Кронштадте, над флотом полностью властен и десант в столицу готовит…
— Что передать мой император? — хладнокровно спросил Петра Румянцева принц Георг, но с почтительностью в голосе, как младший по чину старшего спрашивает.
— Ваша светлость, прошу от меня передать его императорскому величеству — через два часа с кирасирским и двумя драгунскими полками я немедленно выступаю из Ивангорода на Гостилицы. Полки сии уже к маршу мною подготовлены были заранее. И к государю Петру Федоровичу сейчас же гонцами своих адъютантов направлю.
Петербург
— Вы уверены, Никита Иванович, что он справится с этим делом? — Дашкова ожидающе посмотрела на надменного графа.
Тот презрительно ухмыльнулся, потом посмотрел на дверь, за которой была его приемная (Дашкова сразу отметила эту осторожность воспитателя наследника Павла), и, цедя слова, снисходительно ответил княгине:
— А куда ему деваться, у него долгов на шестьдесят тысяч одних. Сумма немалая, но мы ее разом заплатим и еще столько же ему выдадим. Там, где мечи бессильны, золото достигает цели, — глаза Панина сверкнули, и он стал уже требовательно говорить ей: — А вы, Катерина Романовна, своей сестре сейчас напишите покаянно. И настоятельно попросите ее, чтобы она письмо императрицы, вот это, — он показал ей золоченый футляр, сиротливо лежащий на большом письменном столе, — любовнику своему, императору Петру Федоровичу, немедленно отдала. И сей футляр к своему посланию приложите, но письмо не доставайте и рукой голой не касайтесь. Человек надежный готов немедленно в Кронштадт отправиться… То наша надежда последняя, ибо мыслю, что победить сталью мы не сможем. Но вот этим все проблемы возникшие разом снять можем, и навсегда. Тем более что две попытки завсегда лучше одной…
— Писать незачем, милый граф, — Дашкова извлекла свернутое трубочкой письмо и с улыбкой вручила его Панину. Тот пристально посмотрел ей в глаза, как бы говоря: «Вы позволите прочитать?», а дождавшись разрешительного кивка княгини, Никита Иванович быстро пробежал по письму глазами и удовлетворенно хмыкнул.
— Ваша сестра, княгиня, сделает все возможное и невозможное, чтобы письмо Като попало в руки ее любовника. Вы, Катерина Романовна, весьма умно написали. Я рад, что мы давно нашли с вами общий язык и делаем одно дело вместе…
— Два дела, — поправила его Дашкова, — мой милый граф. Да еще хитрый хохол третье дело, подобное нашему, творит. Вот только не говорит о нем никому, даже нашей недалекой Като.
— А это не так важно, — Панин задумчиво почесал переносицу, — он в любом случае за нас это сделает. А миновать сразу три порога на такой бурной реке и умелый лоцман не сможет, а уж наш царек тем более. Да и перстня царя Митридата у него нет…
Гостилицкий тракт
— Ваше величество, обернитесь, казаки!
Тревожный голос адъютанта вывел Петра из состояния задумчивости. Он быстро обернулся — странно повели себя казаки. Сотни свернули с дороги в обе стороны и, как щупальца, стали вытягиваться назад. Вернее, вперед, если судить по этому движению.
