— Все может быть. Их может и в позднее время перебросить, и в раннее.
— Но, конечно, — Шмайсер скривился, — вся эта чертовщина… Ладно, Федотыч, — он махнул рукой в сторону угрюмо зыркнувшего Фомина, — чего уж там, другого слова и не подберешь…
— Да, ты прав! — Путт загасил о камень окурок. — Такое и в пьяном бреду не придумаешь! И пещера эта, и чекисты… А этот, блатной…
— Трифонов, — подсказал Фомин.
— Да, Трифонов! Так он малость не обосрался от страху, когда мы его в штольну спустили. А Мойзес и виду не подал. Страшный, очень страшный он человек…
— Не то слово! — Фомин хмыкнул. — И дела он тут творил, мягко говоря, страшные!
— А знаешь, — Путт пристально глянул на Фомина, — мне это напомнило наше Аненнербе! Те еще, оккультисты хреновы…
— Как сказать, — покачал головой Фомин, — Мойзес-то, по-моему, только свои интересы преследует. Хотя оккультизм тут с размахом! Знаешь, чего он хочет?
— Ну?
— Мирового господства! Сказал, что мы помешали ему править всем миром! Он тут собирался демона вызывать, чтобы с его помощью пещеру нашу заставить работать…
— Во дурак! — выдохнул Путт.
— Дурак не дурак, только надо с ним ухо востро держать! Эти-то, — Фомин кивнул в сторону пещеры, — свое уже отыграли. В одном я уверен, вернее, почти уверен. С острова им не выбраться, на них тень легла, когда мы их в шахту спускать начали. Чуть смутная, а потому поганцы еще поживут. Но недолго…
— Помучились бы твари, — Путт блаженно улыбнулся и потянулся довольным мартовским котом. — Девчонок до смерти насиловать, это каким же зверем стать надо! И откуда что берется?
— Так душонки-то поганые! — Фомин ухмыльнулся. — Там, если хорошенько тряхнуть, и не такое можно найти!
— Да! — Путт многозначительно покачал головой. — Загадочная русская душа…
— Ты-то с каких пор стал специалистом по русской душе? — Фомин поперхнулся табачным дымом. — Ты, Андрюша, все же определись, кто ты есть на свете белом: немец или русский!
— Понимаешь, я и сам уже не знаю! — Путт нахмурился. — Наверное, немец! А сейчас-то это зачем?
— А ты не помнишь, часом, что ваши зольдатики на белом свете творят? А кто людей уничтожает, не глядя на пол и возраст. Напомнить?!
— Чертова идеология. У наци и большевиков тараканы в головах бегают. Совсем рехнулись на своих бреднях и потому людей губят без счета. Что нацисты, что коммунисты, одним миром они мазаны. Вернее, дерьмом! И те, и другие любят кровушку лить.
— Ваши все равно хуже наших! — Шмайсер почти выкрикнул. — Совсем осатанели на расовых бреднях!
— Успокойся, Фридрих! — Фомин примирительно развел руками, но Шмайсер в пылу ссоры не заметил его иронии. — Что наши, что ваши: все равно у нас, русских, война правая, именно, правая, потому как мы за правое дело воюем, землю от врагов очищаем! Да-да! И враги, все едино для Руси-матушки, что коммуняки, что Адольф бесноватый. Может, потому сейчас Красная Армия вам, — он ткнул Путта в бок, — сопатку хорошо начистила…
— Будто вам не чистила?! — огрызнулся Путт. — Ты вообще что, забыл, что я не немец?
У Фомина аж челюсть отвисла:
— Как не немец? А кто… Пять минут назад ты же был немцем!
— Да? — Путт почесал переносицу. — Это был не я! Не хочу уже немцем быть! Нет, я русский! Вон, Шмайсера костери, он фолькслист получить хочет!
— Да пошел ты! — вяло отмахнулся Шмайсер. — Немец, не немец! Как баба: сегодня дам, завтра не дам! Я — русский, и мы всегда немчуру вашу поганой метлой выметали! Подтверди, Федотыч!
— Чистили сопатку, — охотно согласился Фомин, — еще как чистили! Нет! Ну, с тем, что ты русский, Андрюша, шибко ты насмешил меня!
— А что? Я почти правду прошлый раз вам сказал. Мой отец после восстания в Гамбурге в двадцать третьем году бежал в Россию со всей семьей. Мать моя — немка, а отец русский по бабке. А потому я с детства с русским языком вырос, оттого эта страна и люди для меня не чужие, хоть и считаю себя немцем. Две родины у меня, и за каждую сердце болит. Но одно не сказал — мой отец кадровым офицером Рейхсвера был, в военной разведке, Абвере, служил. Он не просто в Россию бежал, он был внедрен двойным агентом, и прикрытие было давно разработано: член компартии Германии и активный участник Коминтерна, ввели в игру до семнадцатого года. Когда большевики от царской охранки по Европам скрывались, одного такого нелегала, кстати, он большой шишкой потом стал, пока его товарищ Сталин в тридцать шестом одним из первых к стенке не поставил, и взял на контакт мой отец. Затем ниточка стала наматываться в клубочек. Вот в двадцать третьем году мы и приехали сюда в распростертые, так сказать, объятия. Но большевиков, я скажу вам, отец втайне всегда люто ненавидел, и мне это привил, но научил лицедействовать. И путь определил — после школы я по его протекции сразу же в училище НКВД поступил, затем в ОСНАЗ попал. Репрессии нас не коснулись — в это время мы в Испании были, служили в четырнадцатом диверсионном корпусе республиканской армии. Там много немцев воевало в интернациональных бригадах, а потому нас к ним и пристроили.
— Ну, это понятно для чего, — Фомин понимающе склонил голову. Что-то подобное он и ожидал услышать от Путта.
— Отец под бомбежку попал и был смертельно ранен. Но успел передать мне контакты, и в Барселоне на меня Абвер вышел. В Германию отправлять не стали, так я с республиканцами в феврале тридцать девятого во Францию и отступил. А оттуда меня пароходом вывезли в Россию.
— Повышение и награды получил?
— Ага! Два ордена лично Калинин вручил — Ленина и «звездочку». Войну встретил уже старшим лейтенантом госбезопастности.
— Офигеть! — только и вымолвил Шмайсер. — В немалом фаворе ты был, коль в двадцать два года такое высокое звание, равное армейскому майору получил. Шустро! Как же тебя теперь величать, гражданин начальник?
— Ой, да не юродствуй! Зови просто: товарищ генеральный секретарь! — криво улыбнулся Путт. — Войну, — он продолжил, — я встретил на Западной Украине, с оуновцами боролись да «врагов народа» депортировали. Может, это и смешно, но большинство доносов на хохлов и поляков именно евреи строчили. Цены таким стукачам не было, долбили как дятлы. А тут война началась, немцы фронт прорвали танками, как туалетную бумагу. Нас кинули в тюрьмы, там убытие всех заключенных по первой категории оформляли.
— Звучит знакомо и страшно. Догадываюсь, что это такое.
— Во вторую категорию «бытовиков», то есть тех, кто за бытовые и хозяйственные преступления статью получил или под следствием находился, плюс детей зачисляли. Их, если не могли вывезти, из тюрем выпинывали, ну а всех других убивали.
— Как так?! — Семен Федотович был потрясен. — А если донос был ложный и суда не было?
— Всех расстреливали, без исключения! — На Путта было страшно смотреть. Он осунулся лицом прямо на глазах, одним махом постарел лет на десять от страшных воспоминаний двухлетней давности.
