Любовь, первая любовь в жизни, как ты прекрасна. Даже видавший виды зрелый мужчина может превратиться в мальчишку и радоваться каждой секунде, каждому вздоху и взгляду.
— Я люблю тебя, Сенечка, — девушка крепко прижалась к его груди. — Люблю с той секунды, когда увидала. Я хочу быть с тобой, жить с тобой, делить с тобой постель. Я хочу, чтобы ты стал моим первым и единственным мужчиной, мужем. Я хочу подарить тебе детей… Трех мальчиков и девочку. Ты согласен, мой любимый?
— Да, — горло перехватило, и Фомин прохрипел это «да». Он тоже этого хотел — счастья, детей, семью, жену — и она пришла к нему, его любовь.
Девушка подняла голову, длинные распущенные волосы посыпались, защекотав, налицо, ее прекрасные лучистые глаза были прикрыты веками, а полные красные губы потянулись к нему. И Семен сам блаженно прикрыл глаза и потянулся к ней навстречу. Поцелуй обжег, блаженство нахлынуло, и тут его больно ткнули пальцами под бок.
* * *
— Федотыч! Ты уж нас не пугай, мы и так думали, что ты концы отдал, чуть кондратий всех не хватил!
Грубый, но знакомый голос рявкнул в ухо, да так, что Фомин вздрогнул. Бесцеремонные руки Путта тормошили и пихали под бока, и сон уходил, чудесное видение растаяло. Он резко вскочил и проснулся. Девушка! Милая! Имя, имя твое? Где тебя искать? Где ты?
Его снова сильно тряхнули, он открыл веки — и буквально онемел. Где лучистые глаза, любовь и нежность? На него взирала встревоженная морда гауптмана Путта — такой сон погубил…
Это было лишь видение, и оно растаяло, ушло в никуда. Ледяное понимание потери окончательно разбудило Фомина.
— Ты не мог меня позже разбудить?! На самую малость, наглая твоя морда! Никакого сострадания!
— Ты, — Путт замялся, — это…
— Что со мной?! — Семен Федотович только сейчас осознал, что сидит совершенно голый. И спросил ошарашенно: — Вы что это глумы надо мной строите? Я вам что — Аполлон Бельведерский али еще кто?
— Ты не прав, ваше высокоблагородие, даже обидно. Запашок от тебя такой был, что жуть продирала. Вот мы тебя и раздели, а Попович одежду твою простирал. Да и сами мы постирались и помылись.
— Когда успели?
— Так вечер уже за окном. Ты это, иди, помойся. Тут озерко рядышком, мы на прииске старом, давно заброшенном. А где и когда, непонятно вовсе. Одно пока ясно — начало лета здесь, цвести кругом все начинает.
— Я все закидал, ничего не забыл?
— Все, — слишком быстро для правды ответил Путт. Фомин хмыкнул.
— А точнее?!
— Все, что притащили, ты это покидал. Оставил то, на чем спали, — сено, бушлаты, одеяло. Примус с чайником, ведро, кружки. И автомат свой ты тоже там оставил.
— Да? А я и не помню. Думал, умру. Уже машинально загружал, ничего не помню.
— Ты в бадью залез и сознание потерял. Мы тебя в дом перенесли и только там обнаружили, что кухни-то нет. Шмайсера вниз спустили, он все и накидал. Ну а ты, Федотыч, молодец — Федюню вообще зеленого оттуда подняли, облевался весь, как паршивый котенок.
— А где он сейчас? В карауле?
— Ага, — безмятежно ответил Путт, — от него только на посту прок, бдит люто, аки цербер. Весь день там, Попович его на полчаса подменил, дал время пообедать.
— Ясно, — Семен Федотович встал и, совсем не стесняясь наготы, подошел к окну, внимательно посмотрел на окрестности. Затем пошел к противоположному окну.
— Мины на подъезде поставил?
— Два «шпринга» на дороге. И растяжки на обочинах.
— На склонах ставил?
— Незачем. Там даже троп не вытоптано. Да и на прииск лишь последний месяц стали ездить, лебедку отремонтировали, да трос новый на нее поставили.
— Зачем?
— Что зачем? — Путт недоуменно вскинул брови.
— Чтобы трупы вниз сбрасывать, лебедка не нужна. Тогда зачем ее поставили? Соображаешь?
— Ах, вот что?! — удивленно протянул Путт.
— Соображаешь! — скупо похвалил гауптмана Фомин. — Что делать будем, камрад?
— С дороги все уберу, против двери ДШК поставлю. Попович?! Тебе понятно?
— Я, я, — из соседней комнаты послышался иронический голос механика.
— Они трупы через пять-семь дней возят, — Фомин пристально глянул на Путта. — И, судя по последним телам, не сегодня завтра новых убиенных привезут. А лебедка им нужна для того, чтоб в шахту минера с ящиком взрывчатки опустить и рвануть.
Попович возник на пороге, вытирая замасленные руки ветошью. Помятая, но чистая танкистская форма ладно сидела на его сухощавом теле. Знаков различия, правда, уже не имелось. Фомин понимающе глянул на Путта:
— Все, теперь без роду мы и племени?
— А ты иначе предлагаешь?
— Да нет! Нормально!
Механик не перебивал, лишь еще раз тщательно протер пальцы и кинул тряпку обратно.
— Оружие все протер и ДШК — тоже. Семь часов тружусь, как проклятый. Ствол только на лафет нужно установить, но тут втроем надо, иначе не поднять дуру тяжелую.
— Ты перекури, пока Федотыч помоется. Затем втроем установим ствол. А, командир?
— Хорошо, — согласился Фомин, неожиданно почувствовавший, как свербит и чешется грязное тело.
— Вот мыло и рушник. — Путт сунул в руки Фомина желтоватый кусок хозяйственного мыла и относительно белое вафельное полотенце. — Ты иди, помойся. А то вечереет, а вода за день хорошо прогрелась. Там ведро стоит.
— Для чего ведро-то?
— В озерке намыливать себя — воду испортить. Маленькое оно совсем, чистое. Мы над лужей мылились, и там же споласкивались. И лишь потом в озерке плавали.
Фомин в костюме Адама до грехопадения пошел к двери, зайдя по пути еще в одну комнатенку. Он хотел лишь заглянуть туда, но увиденное там сразу насторожило, заставив остановился на пороге.
Путт удивленно посмотрел, подошел и, стараясь не зацепить голого Фомина, протиснулся в комнатку.
— Быдло! — презрительно бросил он. — Людей в шахты бросают, а потом горькую пьют.
Путт пнул ногой по груде бутылок, которые дружно покатились по полу. Стекло жалобно зазвенело.
— Ну вот! — он отряхивал плечо. — Они тут чего делали-то? В известке замазался!
Он провел ладонью по стене, близко поднес к глазам:
— Мел, что ли? Слышь, Попович, чего тут на стенах написано?
— А то, что и на заборах! Водку тут жрали да по углам гадили! Выродки!
— Ты не совсем прав, — звенящим от напряжения голосом негромко произнес Фомин. — Посмотри на матрас.
— Свинская подстилка, — гауптман брезгливо скривил губы, — где пьют, там и спят, в хлеву, на грязной, вонючей тряпке.
