Из дневника Олега Строкина
Сентябрь 1899 года, Одесса
Искренне полагая, что мало какой недуг может превзойти похмелье, прошлую запись я начал с жалоб на головную боль. Какая наивность! И только теперь, оставшись один на один с тоской, я в полной мере осознаю, что любая физическая боль по сравнению с душевной просто ерунда. Странно, что раньше подобные мысли меня не посещали. Это что, выходит, до переноса у меня и души-то не было? Да нет, присутствовала. Только болеть ей было не о чем. И не о ком. А теперь есть.
Еще вчера рядом был друг, настоящий, верный, сильный, умный. Единственный. Один на все времена, точнее – на обе эпохи. Потому что раньше у меня таких друзей не было, да что там, вообще никаких не наблюдалось. Так, знакомые, приятели, сослуживцы, даже собутыльников толковых и тех не водилось. А Дато… он и сейчас есть, только меня рядом с ним нет. Есть только глухая тоска и надежда, что мы еще встретимся.
Раньше я никак не мог взять в толк: для чего люди ведут дневник? Считал, что подобной глупостью могут заниматься лишь малолетние школьницы и инфантильные подростки. А теперь сам обзавелся толстенной амбарной тетрадью (когда гостил у Самсона, увидел и выклянчил) и регулярно пачкаю его страницы карандашным грифелем. Попробовал заполнить титульный лист пером и чернилами: в результате наставил клякс, сломал перо и, раздобыв карандаш, больше дурью не маялся. А писать стал, потому что понял: дневник – отнюдь не глупость, а способ высказать, что на душе творится, потому кроме как с тетрадкой, пооткровенничать больше не с кем. Хорошо аборигенам – у них исповедники имеются. По идее, и мне никто в церковь путь не заказывал, но, во-первых, я хоть и крещеный, но это больше дань моде, чем искренняя вера, а во-вторых, не уверен я, что смогу постороннему человеку сказать то, в чем и себе-то не сразу признаюсь. Так что лучше по старинке, карандашиком бумаге исповедаюсь. Может, еще чего нового о себе узнаю. Пока не поздно.
Это стыдно и глупо, но в том, что Дато для меня не просто попутчик, а настоящий друг, я признался себе, только когда мы расстались. После его ухода я, панически испугавшись одиночества, попытался растормошить лопатинское сознание. Получилось. Только вот радости от его пробуждения вышло чуть. Да и то не моей.
Узнав, что гордый абрек нас покинул, Лопатин весьма и весьма обрадовался. После недолгой беседы (и это еще громко сказано! Суматошное мельтешение зачастую противоречащих друг другу мыслей, а туда же – беседа…) с удивлением выяснил, что Саша горца просто боится. До дрожи. Хотя даже дрожать он уже не может, тело-то полностью под моим контролем. Из-за этого страха Лопатин и предпочитает жить, как страус: спрятался в уголке нашей общей черепушки и не высовывается, вроде как нет его. Ну и хрен с ним, мне так даже проще: воспоминаниями, знаниями и общей моделью поведения реципиента пользоваться я могу, телом владею, как говорится, в совершенстве. Чего еще надо человеку, чтобы достойно встретить старость? Самую малость – чтобы рядом был друг. Дато. А остальное – приложится.
Чего я никак не пойму, почему он со мной нянчится? Из одной благодарности за мое нелепое вмешательство? Вряд ли. Как по-моему, так абрек с его опытом почти сразу понял, что бандиту под ноги я случайно скатился, только вида не подает. А я до сих пор голову ломаю – почему? А спросить напрямую не то что боюсь – стесняюсь. Хотя уверен, Дато ответит правду. Он вообще врать не любит и живет по кодексу чести. Пусть собственному и весьма своеобразному, но кодексу. У меня, например, и такого нет.
А невозмутимости его я так просто завидую. Правду говоря, я практически всем его способностям и характеру завидую, но хладнокровию – больше всего. Взять хотя бы его визит в усадьбу Чантурия! В доме куча народа с ружьями, и все, как я понимаю, отнюдь не первый день с оружием знакомство водят. А он спокойно так: «Одного застрелил, другого убил», как будто там не реальная перестрелка шла, а дружеский матч в пейнтбол! А в деревне этой, как ее… Чадрахе! В одной с нами забегаловке трое местных ментов пьянствуют, и у каждого рожа, какими американцы диких русских казаков в комиксах рисуют. А мы, если что, в розыске. Лопатин (ну как же его фейс на мою родную физиомордию похож! Даже даты рождения и те всего на несколько дней разнятся, подозреваю, что, скорее всего, из-за смены календаря) до встречи со мной начудить успел, а уж абрека, почитай, весь Кавказ в лицо знает. Меня от страха так трясло, что я даже духанщику нахамил, лишь бы никто не подумал, что я боюсь. Старый, вычитанный где-то принцип – нападение – лучшая защита… Только от такой обороны и результат, соответственно, вышел прямо противоположный ожидаемому. И поесть по-человечески не успели, и внимание ментов к себе привлекли, то есть я привлек. А со стражником вообще нехорошо получилось. Эта морда пьяная так Туташхиа довела, что он свое имя назвал. Мент пьяный-пьяный, а как фамилию абрека услышал, так сразу за кобуру схватился. И снова я, Клинт Иствуд доморощенный, накосячил. Дато еще при первой встрече мне револьвер подарил, так я, перепугавшись, что нас сейчас скрутят, из «нагана» и выпалил. Хотел в пол – попал менту в ногу. Хорошо хоть не в лоб. А абрек на меня смотрит удивленно, мол, зачем стрелять, коли вопрос деньгами решить можно? А я и не знал, что коррупция и тогда существовала… то есть существует. Век живи – век учись. Если ты – бывший препод, тем более учись жизни. Простые решения, как и простые движения, не всегда до добра доводят. Хотя чем дольше я в этом времени живу, тем больше убеждаюсь, что мне повезло и жаловаться грех. Потому как таких друзей, как Дато, я в двадцать первом веке фиг бы где нашел. Тем злополучным вечером он меня еще раз удивил: сказал, что в страхе может признаться только по-настоящему смелый человек. И вроде бы никаких особенных интонаций он в эту фразу не вкладывал, а я поверил. И до сих пор в это верю и верить буду. Потому что когда от души говорят, это сразу видно.
И, наверное, благодаря этой вере, потом, уже в Батуми, я себя более или менее прилично вел. По крайней мере, в кустах от каждого встречного полицейского не прятался. Нет, в душе я, конечно, зубами лязгал, но внешне… Хотя, учитывая те ухмылочки, с которыми Дато нет-нет, да и посматривал на меня, и с внешним видом не все в порядке было. Но я исправлюсь. Вот только снова встретимся, тут же и исправлюсь. Наверное.
Путешествие от Батуми до Одессы растянулось на четыре дня, а так как на пароходе даже для пассажиров первого класса с развлечениями не густо (ни аниматоров тебе, ни стриптиза, даже бара и того нет), коротали время в болтовне о том о сем. Травмировать абрека признанием в своей иновременности я из сугубой скромности не решился. Это такое оправдание для страха – скромность. Хорошее оправдание, вполне себе толерантное. Не рискнув предстать сумасшедшим, ограничился пересказом биографии Лопатина, благо она у моего реципиента отнюдь не скучная: и из дома он, что твой колобок, утек, и топ-менеджером поработал, и с анархистами дружбу водил, и даже в тюрьме посидеть успел. Если здесь и сейчас он сам себя называет тихоней, как же мне тогда себя-то назвать? Потому что на фоне детства Дато, мое, с дворовыми обидами и редкими побоями, смотрится сказочно-безмятежным. Я как-то читал, как ниндзя воспитывают, так вот и Дато примерно так же растили.
