Покойный Кровопуск заметил только первого.
Витинари равнодушно наблюдал за тем, как уносят тело юноши. Для того, кто выбрал ремесло наемного убийцы, смерть становится неотъемлемой, а точнее, самой последней частью работы. Так что никаких сожалений быть не может. Зато благодаря Кровопуску остался всего один охранник, потому что второй спускал вниз тело незадачливого убийцы, с которым обошлись в полном соответствии с его фамилией.
Кровопуск был весь в черном. Все наемные убийцы так одевались. Черный цвет считался модным; кроме того, это уже стало традицией. Но черная одежда уместна только в темном подвале в полночь. В других случаях Витинари предпочитал темно-зеленый цвет или различные оттенки темно-серого. Если одеться правильно и замереть в верной позе, можно стать по-настоящему невидимым. И людские глаза тебе в этом только помогут. Смотрящий сам вычеркнет тебя из списка видимых объектов, причислив к фону.
Если бы в Гильдии узнали, как Витинари одевается, ему грозило бы неминуемое исключение. Но он предпочитал рисковать быть исключенным из Гильдии, чем из мира дышащих и прямоходящих. Лучше прикрыть глаза на традиции, чем зажмуриться навсегда.
Охранник, стоящий всего в трех футах от него, беспечно закурил сигаретку.
Этот лорд Уинстэнли Гревиль-Дуду был настоящий гений. Какая наблюдательность! Хэвлок с удовольствием познакомился бы с ним лично или хотя бы посетил место его последнего упокоения, однако, к несчастью, Гревиль-Дуду упокоился, по всей видимости, в желудке тигра, которого, невзирая на свою знаменитую наблюдательность, заметил слишком поздно.
Впрочем, Витинари все же нашел способ воздать лорду должное: он отыскал и расплавил печатные формы «Заметок об искусстве маскировки».
Кроме того, он разыскал все четыре сохранившихся экземпляра самой книги, однако сжечь их у него рука не поднялась. Вместо этого Витинари переплел четыре тонких томика вместе и вытиснил на обложке название «Анекдоты великих счетоводов, том 3». Он полагал, что лорд Уинстэнли Гревиль-Дуду одобрил бы такой выбор.
Витинари лежал на плоской крыше, терпеливо, как кошка, наблюдая за дворцовым парком внизу.
* * *
А Ваймс лежал лицом вниз на столе в караулке, вздрагивая от боли.
— Прошу тебя, не дергайся, — сказал доктор Газон. — Я почти закончил. Я бы посоветовал тебе расслабиться, но, думаю, ты на это только рассмеешься.
— Ха. Ха. Ой!
— Всего лишь поверхностная царапина, но пару дней тебе стоит провести вне работы.
— Ха. Ха.
— Да, понимаю, тебе предстоит трудная ночь. Впрочем, как и мне, вероятно.
— Все будет в порядке, если мы перенесли баррикады на перекресток с Легкой улицей, — пробормотал Ваймс.
В ответ раздалась весьма выразительная тишина.
Он сел на столе, который Газон использовал в качестве операционного.
— Их ведь перенесли? — уточнил он.
— Если верить последнему, что я слышал, да, — ответил лекарь.
— Последнему?
— Ну, строго говоря, не совсем последнему, — признался Газон. — Все, так сказать, зашло немного дальше, Джон. На самом деле последнее, что я слышал, это: «А зачем останавливаться на Легкой?»
— Черт возьми…
— Да, я тоже так подумал.
Ваймс натянул штаны, застегнул ремень и, прихрамывая, вышел на улицу, где как раз кипели дебаты.
Участвовали Рози Лада, Сандра, Редж Башмак и еще с полдюжины горожан, рассевшихся вокруг стола, который кто-то поставил прямо посреди улицы. Когда Ваймс перешагнул порог участка и вдохнул свежий вечерний воздух, чей-то жалобный голос как раз произнес:
— «Любовь по разумным расценкам»? Почему нельзя написать просто «Любовь»?
— Потому что если первые три пункта будут распределяться даром, того же самого потребуют и от четвертого! — ответила Рози. — Записывай так, как сказала, если хочешь, чтобы я и остальные девушки к вам присоединились.
— Ну хорошо, — согласился Редж, сделав пометку на клочке бумаги. — Против Свободы, Равенства, Братства никто ничего не имеет?
— Добавь Нормальную Канализацию. — Это был голос госпожи Резерфорд. — И чтоб крыс протравили.
— Мне кажется, мы должны думать о более возвышенных материях, товарищ госпожа Резерфорд, — сказал Редж.
— Я тебе не товарищ, господин Башмак, и господин Резерфорд — тоже, — отрезала госпожа Резерфорд. — Мы с кем попало не приятельствуем. Верно, Сидни?
— У меня есть вопрос, — сказал кто-то из толпы. — Меня зовут Гарри Робки. У меня сапожная мастерская на улице Новых Сапожников…
Редж воспользовался удобной возможностью, чтобы свернуть дискуссию с госпожой Резерфорд. Молодой революции очень вредно встречаться с такими людьми, как госпожа Резерфорд.
— Да, товарищ Робки?
— И никакая мы не бомжуазия, — гнула свое госпожа Резерфорд.
— Э… буржуазия, — поправил ее Редж. — Наш манифест относится к буржуазии. Говорю по слогам. Бур… э… жуа… э… зия.
— Буржуазия, буржуазия, — повертела на языке новое слово госпожа Резерфорд. — Звучит неплохо. А чем она занимается?
— Здесь, в статье семь на этой вашей бумажке… — попытался снова привлечь к себе внимание господин Робки.
— То есть в Народной Декларации Победоносного Двадцать Четвертого Мая, — подсказал Редж.
— Да-да, верно… Так вот, здесь говорится, что мы завладеем средствами производства, типа того… Я хотел бы знать, а как будет с моей сапожной мастерской? Ну, то есть она же и так моя, верно? Да и не влезут туда все. Там места только мне, моему сынку Гарбуту и, ну, может, еще клиенту…
Ваймс улыбнулся в темноте. Редж еще не понял, какую кашу заварил.
— Да, однако после революции все имущество будет принадлежать народу… То есть не только тебе, но и всем остальным тоже, понимаешь?
Товарищ Робки выглядел озадаченным.
— А башмаки кто делать будет? Я?
— Конечно, но все будет принадлежать народу.
— А кто будет платить? — не унимался господин Робки.
— Все будут платить разумную цену. А тебя перестанут мучить угрызения совести из-за того, что ты наживаешься за счет пота и крови пролетариата, — коротко объяснил Редж. — Ну а теперь…
— Это ты про коров, что ли? — уточнил Робки.
— А?
— У нас только коровы да парни в сыромятне… Честно говоря, они просто торчат на лугу весь день, не парни из сыромятни, конечно, но…
— Послушай, — перебил его Редж. — Все будет принадлежать народу, и все сразу заживут куда лучше. Ты понял?
Морщины на лбу башмачника стали еще глубже. Ему явно недоставало уверенности, что он является частью народа.
