— Здравствуйте, Иштар Владимировна, — сказал я.
— Какая Владимировна? Рама, ты что? Для тебя я просто Гера. И почему ты на меня не смотришь?
Я посмотрел.
В центре раковины было отверстие, из которого выходила длинная живая ножка, похожая на часть огромного гриба — или хобот мамонта-альбиноса. С нее мне улыбалась голова Геры. Синяки под ее глазами уже прошли. Она выглядела хорошо. Но я смотрел не на нее, а на ее длинную мохнатую шею.
Говорили, что с годами она усыхает и темнеет — чем моложе голова Великой Мыши, тем ножка длиннее и светлее, а отмирает голова, когда вся ножка вдруг втягивается назад. Происходит это нередко за один страшный день. По такой шкале Гера была очень молода, даже неприлично юна. Но я почему-то все время представлял, что произойдет, когда кончится отведенный ей срок — и ее щеки упрутся в перламутр. Голова тогда действительно будет походить на жемчужину в раковине. Возможно, дизайнер это и имел в виду. Ему, как я слышал, рассказали все-все.
Кроме того, что будет с ним самим.
— Знаешь, что сейчас наверху было? — спросил я.
— Знаю.
Она странно и сложно качнула головой.
Я понял, что жест адресован не мне, а жидкокристаллическим панелям: на ее шее был ошейник с программируемыми гироскопами, которым она отдавала команды спрятанной в стенах технике — и своей сидящей в соседних комнатах свите. А у прошлой Иштар был большой-пребольшой ноутбук со специальным трэкпэдом. Как быстро меняется эпоха.
Стены показали поверхность земли у входа в Хартланд. У меня мелькнуло головокружительное чувство, что я за секунду взлетел назад — на самый край рублевской бездны.
Я увидел синий автобус с актерами, подъезжающий к краю пропасти. В записи было видно, что водитель изо всех сил крутит руль, пытаясь отвернуть от дыры — но это у него не выходит, словно Иштар загипнотизировала не его, а автобус (у автобуса была добрая большеглазая морда, которая теоретически делала такое возможным).
— Жуть какая, — сказал я. — Как это могло случиться?
— Наколдовала, — ответила Гера.
— Да, — сказал я. — Я про Медузу горгону подумал.
— Хватит об этом. Энлиль сейчас выяснит и все расскажет.
— Ладно, — сказал я. — Ты вообще как?
— Мне у Энлиля дела надо принимать, — вздохнула она. — Сегодня или завтра. Все сроки прошли, а я боюсь.
— Как это происходит?
Она покосилась на меня.
— А то не знаешь. Кусаешь, и все.
— И больше никаких формальностей? Никаких ритуалов?
— Нет.
— А чего тогда боишься?
— Говорят, это необратимо. Энлиля ведь никто не кусает. Он знает слишком много. С этим потом жить тяжело. У него почему хамлет над пропастью? Чтоб оттягивало… Ладно, Рам, это все мои проблемы, чего я тебя гружу. Ты сам-то как?
— Так же. Наши меня ненавидят. Они думают, я тут с тобой баблос пью целыми днями.
Гера наморщилась.
— Не надо мне про баблос. Ты хоть знаешь, что это такое, когда он идет? Как месячные, но раз в десять противнее. Ты все равно не поймешь. Жаль, меня кусать нельзя, а то бы я показала.
— Слушай, а куда весь баблос уходит? Никто этого понять не может. Почему его так мало?
— Этим Мардук с Ваалом занимаются. Контроль у них. Я тут ничего не решаю. У Борисовны, кстати, тоже баблоса никогда не было.
— Но тебе-то самой дают?
— А зачем? На меня он все равно больше не действует. Он теперь у меня в метаболизме.
— Тебя предупреждали?
Гера отрицательно покачала головой. Движение вышло куда более выразительным, чем у человека с обычной шеей.
— Даже не упоминали. Сказали только, что за успех в жизни надо платить. И чем больше успех, тем больше плата. Ну а если становишься королевой, то и плата должна быть королевская…
— Это тебя Энлиль разводил?
— Нет, — ответила Гера. — Иштар Борисовна. Это она меня выбрала. Она так сказала — какая бы ты красивая ни была, а после тридцати все равно никому из мужиков нужна особо не будешь. А тут они за тобой до конца увиваться станут. Сколько проживешь. И потом, королева может с собой что хочешь сделать. Придумать себе любой образ и запустить в мир. Хоть певица, хоть топ-модель. Будешь на себя смотреть по телевизору, а остальные будут верить. И если приложить чуть-чуть воображения, то и сама постепенно поверишь… Что это ты и есть… Вытри мне слезы…
Я вынул из кармана платок — теперь я всегда имел с собой несколько — и приложил к ее лицу. Но слезы у нее текли все сильнее.
— Она прямо как мама со мной была. А мамы у меня не было… Представляешь, тебе говорят — дочка, хочешь быть королевой? Я тебя научу… Если только ты сможешь. Вот я и подумала — смогу или нет? И решила, что смогу.
— И как, получается?
Она невесело засмеялась.
— Я кино недавно смотрела про Елизавету Вторую, — сказала она, — и одну вещь поняла. Знаешь, что делает тебя королевой? Исключительно объем говна, который ты можешь проглотить с царственной улыбкой. Нормальный человек сблюет и повесится, а ты улыбаешься и жрешь, улыбаешься и жрешь. И когда доедаешь до конца, все вокруг уже висят синие и мертвые. А ты их королева…
— Я сейчас заплачу, — сказал я.
— Не надо. Иди сюда, дай я тебя поцелую.
Я послушно подошел и обнял прижавшуюся ко мне мохнатую шею — за последние дни я к этому уже привык. Если закрыть глаза, казалось, что обнимаешь верблюда или жирафа. Губы у Геры были точно такими же, как раньше — только теперь мне чудилось, что из ее рта пышет каким-то странным жаром, словно у нее гриппозная лихорадка.
Потом ее голова скользнула вниз.
К этому я тоже уже привык. Она расстегивала молнию зубами, и ей не нравилось, когда я ей помогал. Но сегодня у нее никак не получалось, и мне пришлось это сделать самому.
Я гладил ее волосы и смотрел на автобус, раз за разом опрокидывающийся в черную пропасть. Мне казалось, что я тоже превращаюсь в такой автобус, который все падает и падает, но никак не может упасть окончательно… А когда автобусу это наконец удалось, голова Геры поднялась к моему лицу. На ее глазах были свежие слезы.
— Ты меня теперь не любишь, — сказала она. — Совсем.
— Не кусай меня за это место. Лучше за шею.
— Какая разница. Ты… Ты никакого удовольствия не получаешь, когда я это тебе делаю.
— А что ты хотела, — ответил я, застегивая штаны. — Каждый день четыре раза. Мне все говорят — Рама, ты бледный стал, как вампир. Издеваются.
— Я эти пять минут чувствую себя живой, — прошептала она жалобно. — Прежней.
— Я только что тебя прежнюю видел, — сказал я. — Наверху.
