– А мать его не знает об этом?
– Анна Австрийская знает решительно все.
– А король?
– Король ничего не знает.
– Тем лучше, – кивнул Фуке.
Это восклицание, казалось, произвело сильное впечатление на Арамиса. Он посмотрел с беспокойством на своего собеседника.
– Простите, я вас перебил, – сказал Фуке.
– Итак, я говорил, – продолжал Арамис, – что бедный принц был несчастнейшим из людей, когда бог, пекущийся о всех своих чадах, решил оказать ему помощь.
– Но как же?
– Сейчас вы увидите… Царствующий король… Я говорю «царствующий»; вы догадываетесь, надеюсь, почему я так говорю?
– Нет… Почему?
– Потому что обоим по праву рождения подобало быть королями. Вы придерживаетесь такого же мнения?
– Да.
– Решительно?
– Решительно. Близнецы – это един в двух лицах.
– Мне приятно, что такой опытный и знающий законник, как вы, дает разъяснение этого рода. Значит, для нас установлено, что оба близнеца имели одинаковые права?
– Установлено… Но боже мой, что за загадки!
– Бог пожелал послать тому, кто унижен, мстителя или, если хотите, поддержку. И случилось, что царствующий король, узурпатор… Вы согласны со мной, не так ли, что спокойное и эгоистичное пользование наследством, на которое в лучшем случае имеешь половинное право, – называется узурпацией?
– Да, узурпация. Ваше определение вполне точно.
– Итак, я продолжаю. Бог пожелал, чтобы у узурпатора был первым министром человек с большим талантом и великим сердцем и, сверх того, с великим умом.
– Это хорошо, хорошо! Я понимаю: вы рассчитывали на меня, чтобы помочь вам исправить зло, причиненное несчастному брату Людовика Четырнадцатого. Ваш расчет был правилен, я помогу. Благодарю вас, д’Эрбле, благодарю!
– Нет, совсем не то. Вы мне не даете закончить, – бесстрастно сказал Арамис.
– Я молчу.
– Царствующий король возненавидел господина Фуке, своего первого министра, и ненависть эта, подогретая интригой и клеветой, к которой прислушивался монарх, стала угрожать состоянию, свободе и, может быть, даже жизни господина Фуке. Но бог послал господину Фуке, опять же для спасения принесенного в жертву принца, верного друга, который знал государственную тайну и чувствовал себя в силах раскрыть эту тайну после того, как имел силу хранить ее двадцать лет в своем сердце.
– Не продолжайте, – вскричал Фуке, охваченный благородными мыслями, – я понимаю вас, и я все угадываю. Вы пошли к королю, когда до вас дошла весть о моем аресте; вы просили его обо мне, но он не захотел вас выслушать; тогда вы пригрозили ему раскрытием тайны, и Людовик Четырнадцатый в ужасе согласился на то, в чем прежде отказывал вам. Я понимаю, понимаю! Вы держите короля в руках. Я понимаю!
– Ничего вы не понимаете, – отвечал Арамис, – и вы снова прервали меня, друг мой. И затем, позвольте мне указать вам на то, что вы пренебрегаете логикой, а кое-что и недостаточно хорошо помните.
– Как так?
– Помните ли вы, на что я настойчиво упирал в начале нашего разговора?
– Да, на ненависть ко мне его величества короля, на неодолимую ненависть. Но какая ненависть устоит перед угрозой подобного разоблачения?
– Подобного разоблачения! Вот тут-то вам и недостает логики. Как! Неужели вы допускаете, что, раскрыв королю подобную тайну, я все еще был бы жив?
– Но вы были у короля не более как десять минут назад.
– Пусть так! Пусть он не успел бы распорядиться убить меня, но у него хватило бы времени приказать заткнуть мне глотку и бросить навеки в тюрьму. Рассуждайте же здраво, черт возьми!
И по этим мушкетерским словам, по этой несдержанности человека, который никогда не позволял себе забываться, Фуке понял, до какого возбуждения дошел спокойный и непроницаемый ваннский епископ. И, поняв, он содрогнулся.
– И затем, разве я был бы тем, чем являюсь, – продолжал, овладев собой, Арамис, – разве я был бы истинным другом, если бы, зная, что король и без того ненавидит вас, вызвал бы в нем еще более лютую ненависть к вам? Обворовать его – это ничто; ухаживать за его любовницей – очень немного; но держать в своей власти его корону и его честь! Да он скорее вырвал бы собственной рукой сердце из вашей груди!
– Значит, вы не показали ему, что знаете его тайну?
– О, я предпочел бы проглотить сразу все яды, которыми в течение двадцати лет закалял себя Митридат, чтобы избежать смерти от отравления.
– Что же вы сделали?
– Вот мы и дошли до сути. Полагаю, что мне удастся пробудить в вас кое-какой интерес к моему сообщению. Ведь вы слушаете меня, не так ли?
– Еще бы! Продолжайте!
Арамис прошелся по комнате и, убедившись, что они одни и что кругом все спокойно и тихо, возвратился к Фуке, который, сидя в кресле, с нетерпением ожидал обещанных ваннским епископом откровений.
– Я забыл упомянуть, – продолжал Арамис, – о замечательной особенности, свойственной этим братьям: бог создал их до того похожими, что только он и сумел бы отличить одного от другого, если б они предстали пред ним на Страшном суде. Их собственная мать, и та не сделала бы этого.
– Что вы! – воскликнул Фуке.
– То же благородство в чертах лица, та же походка, тот же рост, тот же голос.
– Но мысли? Но ум? Но знание жизни?
– О, в этом они не равны, монсеньор, ибо бастильский узник несравненно выше своего брата, и, если бы этот страдалец вступил на трон Франции, она узнала бы государя, который превзошел бы мудростью и благородством всех правивших ею до этого времени.
Фуке на мгновение уронил на руки голову, отягощенную столь великой тайной. Подойдя вплотную к нему, Арамис произнес:
– Между этими близнецами есть еще одно существенное различие, различие, касающееся в первую очередь вас, монсеньор: второй не знает Кольбера.
Фуке вскочил на ноги, бледный и взволнованный. Удар, нанесенный прелатом, поразил не столько его сердце, сколько ум.
– Понимаю вас, – сказал он Арамису, – вы предлагаете заговор.
– Приблизительно.
– Попытку из числа тех, что меняют судьбы народов?
– И суперинтендантов. Вы правы.
– Короче говоря, вы предлагаете заменить сына Людовика Тринадцатого, того самого, который в это мгновение спит в покоях Морфея, тем сыном Людовика Тринадцатого, который томится в тюрьме?
Арамис усмехнулся, и отблеск зловещих мыслей мелькнул на его лице.
– Допустим.
– Но вы не подумали, – произнес после тягостного молчания Фуке, – вы не подумали, что такой политический акт потрясет до основания все королевство?
