В тот же вечер я поделился новостью с Полем и Виржини. Мне понадобилось всего несколько дней, чтобы подыскать себе небольшую квартирку по соседству с ними. Я не знал, как их благодарить, — они действительно оказались превосходными друзьями. Я искренне восхищался этой парой — их прямотой, их единодушием, их уважением друг к другу. От них прямо-таки веяло глубочайшей гармонией. Должен добавить кое-что еще: мне кажется, возиться со мной доставляло им искреннее удовольствие. Странная мысль, понимаю, но я и правда так думал. Они явно испытали облегчение, когда я от них убрался, но за этим угадывалось и нечто похожее на сожаление. Как будто я был их сыном, который, повзрослев, покидает родительский кров. Слово «сын» тут очень даже кстати, потому что в тот самый вечер, когда я от них переехал, они решили завести ребенка.
7
Я с головой окунулся в работу. С утра до ночи сидел у себя в квартирке за письменным столом, со всех сторон обложившись книгами. Иногда по вечерам я писал при свечах, пребывая вне времени, погружаясь в мир, населенный тенями, и порой обещая себе дождаться лучших дней. Я согласился встретиться с парой-тройкой приятелей, в основном старых, и убедился, что способен поддерживать беседу более или менее адекватно и даже задавать вопросы. Единственным табу оставалась Алиса: я и сам не желал о ней говорить и другим не разрешал. Но не потому, что надеялся молчанием исцелить рану, а потому, что понимал — разговоры о ней ничего не изменят.
В «Ларуссе» нарадоваться не могли на мои добросовестность и трудолюбие. Меня хвалили и буквально засыпали работой. Если выдавалась свободная минутка, я составлял краткие биографические справки. Не одна судьба с моей помощью обернулась несколькими строчками посмертной славы. Мне это доставляло огромное удовольствие, только не спрашивайте почему — я сам не знаю. Может, от сознания того, что свою жизнь я прошляпил и лично мне в словаре не светит ни запятой. Зато я как бы по доверенности проживал жизни других людей, исключительно яркие и оригинальные. Я путешествовал между чужими судьбами, странами, испытаниями и известностью.
Последующие месяцы пролетели довольно быстро. Виржини стала мамой, и я страшно гордился, что меня пригласили стать крестным отцом. У меня появилась общественная нагрузка, а вместе с ней и стимул к продвижению по социальной лестнице. Если я изредка и выбирался из дому, то в основном в магазин за очередным подарком Гаспару. Новая роль наделила меня чудовищным чувством ответственности; когда они только известили меня о своем решении, я испытал сильнейшее волнение — значит, кто-то еще может мне доверять. Через несколько месяцев родители малыша объяснили мне, что не нужно покупать такое количество подарков. Наверное, мое внимание казалось им немного назойливым, и тогда я чуть сбавил обороты. Но больше всего Поль и Виржини хотели, чтобы я «кого-нибудь» нашел. Под «кем-нибудь» подразумевалась, конечно, женщина.
С Виржини работала одна девушка, которая, по ее мнению, вполне могла мне понравиться. Она задумала пригласить ее на ужин, заодно собрав еще нескольких друзей, чтобы знакомство не выглядело совсем уж откровенным сводничеством.
— Да откуда ты знаешь, что она мне понравится? — приставал я к ней.
— Чувствую, вот и все. Я же знаю твои вкусы.
— Да что ты говоришь?
— То, что ты слышишь. Она очень добрая и милая.
— А волосы?
— Не волнуйся. Волосы у нее гладкие и прямые.
— А… А она…
— Да. Она говорит по-немецки.
Поль и Виржини насмехались над моими требованиями, даже самыми обоснованными. Я согласился участвовать в этом мероприятии, но исключительно чтобы доставить им удовольствие и продемонстрировать добрую волю, потому что совершенно не верил в свою способность завести роман. В тот год на меня несколько раз накатывал сексуальный голод, и тогда я посещал проституток. Но даже секс был для меня страной, из которой я бежал. Горе словно вытравило из меня мужское начало. Я понемногу возвращался в мир людей, но мужчиной еще не стал. Мысль о том, какую боль я причинил Алисе, блокировала мои влечения и воздвигала между мной и другими женщинами непреодолимую стену. При этом я понимал, что состояние это временное, и чувствовал, как во мне понемногу просыпаются желания. И, когда заговорили об этой самой Соне, которая «могла бы мне понравиться», я сказал себе: почему бы и нет? Действительно, она меня не разочаровала. В ней оказалось много милых мне черт.
Поль прямо-таки ел меня глазами. И я заверял его, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Я смотрел на Соню. Она напоминала произведение современного искусства — нечто столь прекрасное в самой своей идее, что уже не может оказывать никакого эмоционального воздействия. Мне нравилась ее элегантность, нравилось, как она делала вид, что не в курсе приключившейся со мной истории. Мы с ней сидели рядом, и мои друзья в разговоре без конца сворачивали на меня, чтобы я мог с блеском себя проявить. Иногда их маневры напоминали бред сумасшедшего. Соня упомянула фильм Орсона Уэллса, и Поль с жаром, какого я раньше за ним не замечал, тут же подхватил:
— С ума сойти! Орсон Уэллс был женат на Рите Хейворт, а она была рыжая. У нее даже прозвище было — Рыжая. А Фриц работает в «Ларуссе»! А слово «Ларусс» означает «рыжая»! Ну не фантастика?
Вот на таком уровне они и выступали. Грубая работа, что и говорить. Местами до того грубая, что нам с Соней делалось неловко. Но, как ни странно, это и придало вечеринке своеобразное очарование. Во всяком случае, обоюдное смущение нас как-то объединило. Мы беспрестанно обменивались улыбками, и я вдруг поверил, что все еще возможно.
Ушли мы вместе. Наши хозяева внутренне ликовали, довольные, что так удачно провернули дельце. Хороший получился вечер. Он как будто обещал что-то новое. Я не особенно ломал себе голову. Проводил Соню до дома, и мы остановились у подъезда. Типичная для первого свидания ситуация. Мы понравились друг другу, в этом не было никаких сомнений. А что дальше? Подняться к ней? Выпить еще бутылку вина? Меня раздирали противоречивые мысли, и я понимал, что сам не способен сделать выбор. Неопределенность меня бесила, но я совсем забыл, как действует механизм первой встречи, как будто внутри у меня что-то заржавело. Мы простояли довольно долго, и в конце концов я уже не мог к ней не подняться, не рискуя выглядеть последним дураком. Нерешительность с какого-то момента становится синонимом согласия. Так мы оказались у нее в гостиной, где слушали музыку, кажется Шуберта — или это были «Битлз»? Века у меня в ушах наслоились друг на друга. Мы прилично выпили, и, по-моему, она не без удовольствия вырвалась из оков своей привычной робости. Все было очень просто. Мы поцеловались, даже не узнав, сколько каждому из нас лет.
Осложнения начались наутро. Не знаю почему, но я испытал ужасный дискомфорт оттого, что находился рядом с такой чудесной и почти незнакомой женщиной. Определить причину своего смятения я не мог, но с первыми проблесками зари четко осознал, что все это — не для меня. Надо было притворяться, а я не мог, потому что мое сердце все еще сохло под проливным дождем. Я ушел, даже не оставив записки. Полагаю, пробудившись, Соня поняла, что больше мы не увидимся. Я не поленился потом адресовать ей пространное письмо, что было явно неуместно: в конце концов, ничего такого не случилось, два взрослых человека провели вместе ночь, только и всего; мы ведь не давали друг другу никаких обещаний, но почему-то мне обязательно надо было объяснить ей, что со мной происходит. Я не пожалел слов, хотя довольно было бы одного короткого предложения: не могу.
