Она не задавала мне вопросов о том, как я живу, а я строго-настрого запретил ей посылать мне эсэмэски по вечерам и в выходные. И все-таки я не знал покоя. Постоянно ощущал ее гнетущее присутствие в своей жизни. Та, которая была неиссякаемым источником легкости, превратилась в тяжкое бремя. Правду говорят, что поначалу все легко; счастье надо мерить на вес — хочешь узнать, в каком состоянии твоя любовь, прикинь, какие гири ее уравновесят. Одним словом, Селина серьезно омрачала мое существование, тем более что она — не буду скрывать — перешла к угрозам. Не прямым, не в лоб, но она явно мне угрожала — коварными намеками и взглядами. Если я откажусь с ней встречаться, она пойдет и расскажет все Алисе. Это был чистой воды шантаж. Самое противное, что я должен был расплачиваться за чужие грехи. За ее Харольда, которого я знать не знал. Его поведение давило на меня, как будто мы были поставленными рядом костяшками домино. И я имел все основания опасаться, что окажусь последним в ряду и именно на меня свалится вся длинная цепочка чужих разочарований.
Все это не могло не сказываться на наших отношениях с Алисой. И хотя ссорились мы теперь намного меньше, стычки между нами продолжались. Виноват в них большей частью бывал я, вернее, мой вспыльчивый характер. Алиса часто спрашивала, почему у меня плохое настроение, и я умирал от желания признаться ей во всем, рассказать о Селине и освободиться от груза, мешавшего мне спокойно смотреть в будущее. Но я отлично понимал: мое признание причинит ей такую боль, что дело кончится разрывом. Этого я допустить не мог. Приходилось наслаждаться счастьем, постоянно прислушиваясь к собственному сердцу, в котором тикал поставленный на обратный отсчет хронометр несчастья.
Я пришел домой уставший как собака. Это был один из тех вечеров, когда тебя охватывает какое-то душевное отупение. Когда смотришь по телевизору всякие ужасы, творящиеся на свете, и ворчишь, что у ведущего идиотская стрижка. В такие вечера ощущаешь себя частью самодовольного западного мира, погрязшего в мелких шкурных интересах. В такие вечера в крови преобладает холодный цинизм. У Алисы опять сидел ученик. Старшеклассник по имени Бенуа — он в этом году заканчивал лицей и хотел подтянуть немецкий, чтобы поступить на подготовительное отделение высшей школы с преподаванием на двух языках. Поразительно, как одни и те же вещи могут попеременно вызывать в нас то восторг, то ненависть. Раньше звуки немецкой речи, встречавшие меня с порога, воспринимались мною как пароксизм семейного счастья — так некоторые мужчины, приходя с работы, впадают в экстаз от несущихся с кухни ароматов телячьего бланкета. Я обожал, сидя в гостиной, прислушиваться к незнакомым словам, убаюканный незамутненным романтизмом. Но сегодня я ничего не желал слушать. Этот день высосал из меня все соки, и я бы предпочел, чтобы Алиса преподавала искусство молчания.
Я ходил по квартире как медведь и громыхал предметами, неосознанно выражая свое недовольство. Алиса жутко разозлилась. У нас с ней вообще настроения менялись без всякого перехода. Вот и сейчас, вместо того, чтобы вежливо поинтересоваться, что со мной случилось, она примчалась, обожгла меня ненавидящим взглядом и завопила:
— Фриц! Ты не можешь вести себя потише? У меня урок, если ты не заметил!
— Да что ты говоришь? А я, между прочим, у себя дома! Я здесь живу!
— Да что с тобой такое? Ты что, выпил? Точно! От тебя несет польской водкой!
— Вот только Польшу не надо сюда приплетать!
— Ах да, я забыла, поляки и без того настрадались!
— Слушай, чего ты разоралась, а?
— Я разоралась, потому что ты шумишь и мешаешь нам с Бенуа работать! А у бедного мальчика скоро экзамены!
— Мне чихать на твоего Бенуа и его экзамены! Типичный будущий безработный!
Тут появился и сам Бенуа. Я немедленно перед ним извинился. Кстати, я ошибся: он походил на типичного инспектора по сортоиспытанию сельскохозяйственных культур или даже, скорее, на консультанта по профориентации во вспомогательной школе. Ну да, после тяжелого дня мне требовалась разрядка. Я действительно пропустил пару рюмок, чтобы расслабиться. И как всегда, добился обратного эффекта. Никогда не пойму смысл выражения: напиться и забыться. Лично у меня от алкоголя пробуждается поразительная ясность сознания. Я пью, чтобы вспоминать. Зато точное количество выпитых рюмок стирается из памяти совершенно.
— Я нисколько не против, чтобы вы ссорились во время моего урока, — выдал Бенуа, — но, может, вы будете говорить по-немецки?
Мы прямо рты разинули. Все в дело, все на пользу дела. Несмотря на свою молодость, рядом с этим передовым монстром рентабельности я почувствовал себя стариком. Алиса немного поколебалась (ее лицо приняло выражение человека, ожидающего на платформе поезда), а затем принялась костерить меня по-немецки. Во всяком случае, это было мало похоже на Гёте. В другое время я наверняка оценил бы всю прелесть германской экспрессии, но тут у меня просто не было никаких сил. Я опустился на диван и стал слушать, как эта женщина оскорбляет меня на языке, которого я не понимаю. Парень стоял рядом и старательно строчил в тетради.
Эта картина навсегда останется одним из самых сюрреалистических видений в моей жизни.
Мне хотелось дать ей отпор, и я задумался, на каком бы языке это сделать. Я имел представление о многих иностранных языках, но именно представление, и не более того. Может быть, использовать смесь датского и сербохорватского? В конце концов я решил отдать предпочтение знакомым мне крохам польского. Правда, единственным, что мне удалось вспомнить, была фраза: «Вы не знаете, где здесь гостиница?» Вряд ли, усомнился я, эта польская острота уравновесит наши шансы. Перед превосходящими силами противника я был вынужден капитулировать. Вечная история. Но этот фокус хотя бы позволил нам немного разрядить обстановку. Наверное, людям вообще имеет смысл ссориться на иностранном языке. Бенуа не сводил с нас внимательного взора: подозреваю, что мы показали ему трогательную сцену из семейной жизни.
Урок закончился. Он сложил свои вещи и двинулся к выходу. Но с порога неторопливо, как при замедленной съемке, еще раз обернулся к нам. Мы поняли, что сейчас он скажет что-то важное. «Вам надо пожениться, — вымолвил он. — Вы в точности как мои родители».
12
Я лежу на полу, на ковре нашего прекрасного издательства. Ко мне один за другим подходят сотрудники, обеспокоенные моим состоянием. Некоторые из них прыскают в кулак, из чего я заключаю, что положение мое комическое. У меня сильно кружится голова. Любой нормальный служащий на моем месте потребовал бы бюллетень. Но мне никакой бюллетень не нужен, я хочу всем доказать, что я не какой-нибудь слюнтяй и, чтобы уложить меня в постель, требуется что-нибудь покруче, чем мешок с почтой. К счастью, мне удалось выкарабкаться, ужасно было бы умереть под лавиной почтовых открыток.
Фриц (1979–2006). После сумбурного детства, получив хаотичное, но блестящее образование, чудесным образом остепенился и нашел свое место в жизни. Согласно ряду непротиворечивых источников, вынашивал замысел трехтомной биографии Шопенгауэра, но безвременно погиб на рабочем месте, придавленный мешком с почтой.
