Слюны становилось все больше, она уже переполнила ротовую полость и стекала по подбородку и шее, и говорить было почти невозможно. Но Саблин все-таки сделал последнюю попытку. Он понимал, что умирает, но сдаваться не собирался.
— А толку? — невнятно выговорил он. — Ты ж наверняка постарался, чтобы твоя отрава подействовала быстро. Никакие врачи мне не помогут. Я прав?
— Конечно…
Глеб говорил что-то еще, Саблин видел, как шевелились его губы, но уже не слышал ни слова. А потом и видеть перестал.
* * *
Он начал приходить в себя, слегка приоткрывал глаза, но понимал, что либо спит, либо галлюцинирует: ему мерещилась неясная размытая женская фигура, которая то стояла в изножье кровати, то сидела на стуле, то медленно передвигалась взад-вперед. Ему хотелось надеяться, что это Оля, которую вызвали из Москвы, но как ни напрягал он зрение, разобрать точно ничего не мог. А глаза закрывались сами собой, и он снова проваливался в тяжелое беспамятство, не ощущая ни зондов, ни прилепленных датчиков, ни катетеров. «И все-таки я жив…» — успевал подумать Саблин.
Иногда до него доносился голос врача, спрашивавшего, как он себя чувствует, и Сергей честно пытался ответить, но губы и язык еще не слушались.
И наконец он смог открыть глаза и увидеть все более или менее четко.
— Ну слава богу, — послышался голос. — Сергей Михайлович, нельзя так коллег пугать. Вам давно уже пора в себя приходить.
Над ним склонилось лицо врача, и Саблин вспомнил, что этот доктор работает в отделении токсикологии. Они встречались и на вскрытиях, и на клинико-анатомических конференциях.
— Говорить можете?
— Могу… кажется.
Язык слушался. Губы тоже. Похоже, жизнь вернулась в свою колею.
— Как чувствуете себя, Сергей Михайлович?
— Ничего, терпимо. Я где? В реанимации?
— В токсикологии, в палате интенсивной терапии. Что с вами случилось? Можете рассказать?
— Доктор, выйдите, — послышался женский голос откуда-то сбоку. — Мы с вами договаривались.
Голос показался Саблину смутно знакомым. Но он не мог вспомнить, где и когда его слышал. Понял только, что это не Ольга. Жаль.
— Да-да, — врач торопливо выпрямился. — Оставляю вас, Татьяна Геннадьевна.
Каширина! Что она здесь делает? Что ей надо? Посмотреть, выживет ли очередная жертва ее сумасшедшего сынка?
Каширина подошла ближе, и Саблин ужаснулся. Это была не она. Не та Татьяна Геннадьевна, красивая, моложавая и сияющая женщина, всегда к лицу и стильно одетая. Сейчас перед ним стояла старуха, страшная, черная, с ввалившимися глазами и сжатыми в сухую линию губами. От прежней Кашириной остались только волосы — светлые и красиво уложенные.
— Я не могла допустить, чтобы вы начали всем рассказывать о том, что с вами случилось и кто вас отравил, — произнесла она ровным холодным голосом. — Я использовала свою власть, чтобы получить возможность находиться здесь, в этой палате, куда вообще-то никого не пускают. Но меня пустили. И я сидела здесь и ждала, пока вы придете в себя, чтобы успеть поговорить с вами раньше, чем вы начнете всем рассказывать про моего сына.
— Ваш сын — убийца, — перебил ее Саблин. — И он должен быть наказан. Если вы думаете, что вам удастся меня уговорить, то вы сильно ошибаетесь. Со мной договориться невозможно. Меня можно только убить.
— Вероятно, вы правы, — все так же спокойно и ровно согласилась Каширина. — Вас можно было убить. Более того, вас нужно было убить. Но Глеб не смог. У него не получилось. Когда вас доставили сюда, у вас взяли анализы и выявили яд, но врач сказал, что доза, по всей вероятности, оказалась маленькой, и вам повезло.
— Да уж, повезло, — он криво ухмыльнулся. — Всем бы такое везение. Глеб просто не рассчитал дозу правильно, он не смог верно оценить мой вес, который намного больше, чем можно подумать, глядя на меня. Это меня и спасло. А вот вашего сына, Татьяна Геннадьевна, уже ничто больше не спасет.
— Моего сына нет в живых. Он покончил с собой в тот же день, когда пытался отравить вас и когда выяснилось, что он ошибся с дозой и вы, скорее всего, выживете. Глеб отравился. К сожалению, свой вес он знал совершенно точно.
Она говорила, как механическая кукла, ее голос не дрогнул даже тогда, когда она сказала о смерти сына, и Саблин понял, что ее чем-то «загрузили». Он подумал, надо ли выражать соболезнования или это как-то неуместно? А Каширина, между тем, продолжала:
— Так вот, Сергей Михайлович, я хочу, чтобы вы молчали. Вы знаете много, но дальше вас эта информация пойти не должна.
— Вы делаете мне предложение, от которого я не смогу отказаться?
Он попытался изобразить презрительную усмешку, но понял, что мимические возможности ограничены: из ноздри тянулся носовой зонд. Постепенно возвращалась чувствительность, говорить становилось все легче, но одновременно быстро наваливалась усталость.
— Сергей Михайлович, прежде, чем вы отвергнете мое предложение, я прошу вас взвесить и правильно оценить мои собственные возможности. Я смогу сделать так, что вы сядете за убийство Юры Вихлянцева. Кстати, вы знали, что он был моим любовником?
— Нет, не знал. Но догадывался. Вообще-то все считали, что ваш любовник это ваш водитель Ленечка.
— Так вот, — мерно говорила она, — вы сядете, и параллельно этому из вас еще попьют кровь по вихлянцевским докладным. Кроме того, есть два десятка свидетелей, что перед тем, как вам стало плохо и вы упали, вы сидели за одним столом с Глебом и о чем-то разговаривали. Можете не сомневаться: при моих возможностях этого окажется достаточно, чтобы обвинить вас в доведении до самоубийства. А если я очень захочу, то вас обвинят и в убийстве моего сына. Ну так как? Договоримся?
Перспектива была очерчена четко и выглядела совершенно безрадостно. Каширина не запугивала, она честно открывала свои карты, предупреждая обо всех ходах, которые намерена сделать. Сергей понимал, что под действием препаратов, которыми ее накачали, чтобы она выдержала первые несколько дней после самоубийства сына, Татьяна Геннадьевна не станет лгать и нагнетать ситуацию. Она на это просто не способна. Сейчас, в таком состоянии, она способна говорить только правду. И она сделает все, что перечислила.
— И что вы хотите взамен? — спросил он осторожно.
— Я хочу, чтобы вы уехали отсюда. Я хочу, чтобы правда о моем сыне никогда не вышла наружу. Я не хочу пачкать память о моем мальчике. Вы же помните наш разговор, когда вы пришли ко мне за помощью в деле этого паренька, погибшего на комбинате, Вдовина. Вы тогда говорили, что мать юноши страдает не только из-за того, что потеряла сына, но и из-за того, что память о нем опорочена. Значит, вы должны понять и мои чувства. Итак, вы ничего никому не рассказываете, вы становитесь для всех жертвой отравления неустановленным веществом, которое попало в продукты, купленные вами на рынке у неустановленного лица, это все я легко устрою. Вы поправляетесь, увольняетесь и уезжаете. Если хотите, я помогу вам найти достойную работу в Москве. Возвращайтесь к семье, Сергей Михайлович.
