Кошмарная была книга. Я помню это ясно, потому что ничего скучнее не читал.
Называлась она «Страна без дождей».
А рассказывалось в ней об ирригации в Мексике. Как такая книга попала к бабушке, понятия не имею, она была почти безграмотна. А я читать любил, но одолеть эту все же не смог, уж больно много в ней было никчемных фактов и технического жаргона. Я прочитал первое предложение и начал перелистывать ее в поисках картинок.
Вот тогда-то из нее и выпал снимок.
Подержите его пока у себя, если хотите.
Сначала я не понимал, на что смотрю. Отца же я никогда не видел. Но затем признал мою мать. И заметил, какой большой у нее живот: в нем мог находиться только я.
Это странно — увидеть себя еще не родившимся. Поскольку я не знал их обоих, то и не понимал по-настоящему, что появился на свет из чьего-то тела. Бабушка всегда говорила, что меня принес и уронил в ее двор стервятник.
Присмотритесь.
Видите?
О том, что я нашел этот снимок, бабушка не знала. Я спрятал его в моей личной Библии и разглядывал всякий раз, как хотел напомнить себе, что меня вовсе не стервятник принес. Вообще-то бабушка никакого представления об укромности, личной тайне, не имела. Да в те дни его и никто не имел. Помню, когда мне было шесть лет, я наблюдал, как наша соседка задирает юбку и омывает себя водой из кадушки.
Но к моей Библии бабушка не притрагивалась. Никогда в нее не заглядывала, а потому и о фотографии ничего не узнала, — вернее, узнала, но много позже, об этом я тоже скоро расскажу.
Когда я немного подрос, то принялся задавать ей вопросы о моих родителях.
Прямых ответов бабушка мне давать не желала. Возможность контролировать прошлое доставляла ей удовольствие. Не было у меня ни отца, ни матери; или не было отца; или мой отец был преступником. Убийцей — и теперь он горит в аду, и если я подберусь к памяти о нем слишком близко, то и сам там гореть буду.
Я отвечал ей заявлениями диаметрально противоположными. Если она называла отца дурным человеком, я твердил, что лучше него человека на свете не было. Если напоминала, что он бросил меня, говорил: нет-нет-нет, он не сам ушел, это ты его выгнала.
В шестнадцать лет я нашел работу и зажил отдельно от бабушки. И мое отношение к ней стало меняться. Думаю, из-за того, что мне пришлось самому обеспечивать себя. Я начал понимать, какой я был для нее обузой, — и какой, надо полагать, обузой были мои родители. Я посылал ей деньги — деньги, которые и самому мне нужны были позарез, — а она возвращала их с запиской: ты мне не родственник.
Я поехал повидаться с ней, захватив Библию с фотографией. Мы расположились на кухне, она дала мне чашку cafe con leche
[48]
. «Я хочу, чтобы ты рассказала о том, что произошло, но не хочу, чтобы ты кричала, и не хочу, чтобы плакала».
Разумеется, она раскричалась и расплакалась.
Диверсионная тактика, понимаете? Бабушка применяла ее постоянно. Не из желания навредить мне. Из желания оградить меня от моего позорного прошлого. Держать в коконе, из которого я и носа высунуть не мог бы.
Пока она кричала, я раскрыл Библию и извлек из нее фотографию. И подержал ее перед лицом бабушки, точно крест перед вампиром.
Я не хочу сказать, что бабушка была вампиром.
Вы понимаете, что я имею в виду?.. Просто вот именно так я ее и держал.
Ладно — хорошо. Мне не хотелось бы, чтобы у вас создалось о ней ложное впечатление.
Так… Фотография. Я подержал ее перед бабушкиным лицом, и кричать она перестала.
Спросила: «Где ты это взял?»
«В твоем доме. Этот снимок лежал в книге, которая подпирает ножку стола».
Бабушка попыталась схватить снимок, но я успел отскочить от нее за птичью клетку.
«Я не отдам его тебе, — сказал я, — потому что тогда ты совсем с ума сойдешь, а нам уже хватит сходить с ума, пора поговорить, как нормальные люди».
Десять минут она гонялась за мной по всему дому. Зажигала спички и бросала их в фотографию, чтобы та загорелась. Загорелась-то в итоге ее постель, и мне пришлось сбивать огонь старой шляпой. К этому времени бабушка уже только хрипела, как перед смертью. И она сдалась.
«Я расскажу тебе все», — пообещала она.
Ее версия не была стопроцентно… непредвзятой. К примеру, я поверил далеко не всему, что она рассказала о моей матери. Бабушка изобразила ее жертвой, страдалицей, а отца каким-то заклинателем змей. Не знаю, хорошо ли она знала свою дочь, но не настолько хорошо, чтобы предотвратить ее беременность, бегство из дома, гибель.
Однако значительная часть ее рассказа смысл безусловно имела. Я отсеял из него факты и понял, что знаю теперь намного больше, чем прежде.
Закончив, она завопила: «У меня стол уже шесть лет как шатается!» И я вернул ей книгу.
В то время я много работал. Один из друзей помог мне устроиться в строительную фирму. Начать пришлось с подноски кирпичей, однако я был умен и трудолюбив. К двадцати пяти годам я получил в собственное ведение четыре стройплощадки. В Эрмосилъо стоит здание Департамента отдыха. Местная достопримечательность, имеющая форму орла.
В отличие от других смахивающих на орлов мексиканских достопримечательностей, в этом здании орел узнается сразу.
Это я его построил.
Мой босс управляет огромной строительной компанией, одной из самых больших в стране. Он был подрядником строительства старого стадиона в Мехико. Очень влиятельный человек по фамилии Полажек. Родители его были иммигрантами. И фамилию менять не стали.
Строительство повсюду неотделимо от злоупотреблений, но в Мексике оно выглядит просто отвратительно. У Полажека в кабинете стоит сейф, в котором он держит список всех, кому давал взятки. Я удивил его тем, что ни разу не попытался надуть. Должно быть, я показался ему простаком. Я оставался с ним долгие годы, между тем как другие его сотрудники покидали Полажека, чтобы учредить собственный жульнический бизнес, или стать продажными полицейскими, или продажными строительными инспекторами.
Чем еще я понравился Полажеку, так это тем, что строительство я всегда заканчивал в срок. Уходил с площадки последним. Утром, если кто-то из рабочих не появлялся на стройке, ехал к ним домой и будил их или отыскивал в барах. А если они отказывались выйти на работу, я их увольнял. В те дни в профсоюзе строителей все было вверх дном; я мог уволить любого рабочего, и по какой угодно причине.
А невыход на работу — веская причина для увольнения. Я хочу сказать, что кое-кто увольнял своих рабочих, просто желая показать, что ему это сойдет с рук. Я таким не был.
