Уставая от работы по нему, Глория ложилась — минут на десять-двадцать — отдохнуть. Первое время — на софу, но та была слишком узка: лежа на ней, Глории некуда было деть руку, приходилось засовывать ее под себя, отчего рука затекала. А нарушать безупречную гладкость покрывала той кровати, что стояла во второй спальне, Глории не хотелось.
Если она подремлет немного на кровати Карла, решила Глория, никому от этого хуже не станет.
Забираться под одеяло — это было бы фамильярностью совсем уж чрезмерной, считала она, и потому ложилась поверх него и впивала исходивший от наволочки еле слышный запах Карла. С ходом дней (после первого слушания дела прошел уже месяц и почти три со дня его смерти) запах этот усиливался — как будто ткань избавлялась от засевших в ней частичек Карла. Впоследствии наступил день, когда запах достиг наибольшей силы, а затем стал сходить на нет и исчез полностью, и одним из немногих материальных следов присутствия Карла Перрейра в мире стало меньше.
Кончилось все тем, что Глория стала дремать, накрываясь одеялом. А там и на ночь оставаться.
Настоящим сном это назвать было нельзя. На нее нападала щекотавшая пятки, лязгавшая кастрюлями бессонница, с которой безрецептурным снотворным справиться не удавалось. Глория могла погружаться в бессознательное состояние и почти достигать дна бездонной ямы, однако ощущение пронзительного ужаса всякий раз выдергивало ее на поверхность сна. Насильно принуждая себя не покидать постель, особо не отдохнув, часа в три утра она вставала, ослабевшая, сердитая и словно пришибленная.
В некоторые из таких ночей она садилась в свой «додж» и ехала в «Каперко», чтобы снова прослушать последнее сообщение Карла.
Глория… это я…
REPLAY
Глория… это я…
REPLAY
Глория… это я…
Она начала побаиваться, что в конце концов повредит автоответчик. Скопировала микрокассету, привезла ее в дом Карла и держала на ночном столике, под рукой.
По вечерам, когда принимался трезвонить его телефон, Глория вскакивала с места в надежде, что это звонит он — сказать, что все случившееся было розыгрышем. Однако звонил всегда телефонный торговец, предлагавший мистеру Перрейра еще лучший тариф плюс месяц бесплатных междугородних разговоров — нужно лишь подписаться на двухлетнюю…
— Он умер, — говорила Глория и клала трубку.
Первое время подруги сочувствовали ей. Однако, упомянув о смерти Карла во второй или в третий раз, она обнаруживала, что глаза их словно стекленеют.
И как-то раз, завтракая с Барб, Глория услышала от нее: «Голубка, тебе подлечиться пора». Больше этой темы Глория не касалась.
Поскольку поговорить ей было не с кем, горе начало прорываться наружу, временами ставя ее в положения странные и унизительные. Ей приходилось одолевать искушение поведать о своих чувствах первому встречному: кассирше в «Ральфсе», рабочему автомойки, официанту стоявшего через улицу от ее офиса иранского ресторана. Ей хотелось, чтобы все поняли, почему она столь угрюмо задумчива — при такой-то хорошей погоде. Прохаживаясь по Санта-Монике, она с презрением взирала на встречных, на Тех, Кого Не Изводит Постоянная Тайная Мука.
Однако вспышка Барб заново преподала Глории урок, призабытый ею со времени смерти матери: большинству людей — и даже тем, кому ты по душе, — твои несчастья нисколько не интересны. Неразумно просить нормального взрослого человека испытывать слишком сильные чувства к кому-либо, кроме него самого, — ну, может быть, и его детей. В конце концов, это же Лос-Анджелес.
Вот и судья так сказал. Она — единственная. Второй раз в жизни на плечи Глории легло бремя одинокой скорби.
Как-то поздней ночью, в середине сентября, одиночество налетело на Глорию, точно пчелиный рой, раз за разом жаля ее, насылая перехватывающие дыхание приступы клаустрофобии. Она словно в колодец провалилась. Не понимая толком, что делает, Глория сорвала с телефона трубку и стала наугад тыкать в его кнопки. А услышав недовольное мужское ворчание, в ужасе бросила трубку.
Проведя пальцами по стене — ей необходимо было ощутить что-нибудь сплошное и вертикальное, — она пошла к кухонной нише и открыла Библию. Глория заглядывала в нее и раньше. На полях некоторых страниц (Бытие, 4; Числа, 35; Новый Завет — то место, где говорится об искушении в пустыне
[42]
) остались сероватые следы пальцев, свидетельства того, что они перечитывались далеко не один раз.
Поскольку ей требовалось заснуть, Глория решила просмотреть самые бессмысленные места Писания, запомнившиеся ей по утренним урокам в воскресной школе при церкви Всенепорочной Жертвы, которую она посещала когда-то с Мамой. И, открыв Библию на книге Паралипоменон, прочла первые три стиха:
Адам, Сиф, Енос,
Каинан, Малелеил, Иаред,
Енох, Мафусал, Ламех…
Этого хватило, чтобы раззеваться, впасть в благодарную апатию и направиться к спальне. Там она разделась и скользнула под одеяло, вдыхая аромат Карла, облекший, как облачко, ее голову.
И тут затренькал телефон.
— Алло? — произнесла Глория.
— Вы мне звонили?
Пауза.
— Алло? Вы мне звонили?
— Да, — признала она. — Простите, пожалуйста.
— Вы хоть знаете, сколько сейчас времени?
Глория взглянула на будильник:
4:47
— Простите, пожалуйста, — повторила она.
— Никогда, на хер, больше не зво… погоди, я…
Она почти опустила трубку на аппарат, когда услышала женский голос:
— Алло, кто это?
Глория, поколебавшись немного, ответила:
— Извините.
— Кто это?
— Извините. Меня зовут Глорией. Извините.
Черт. Зачем ты назвалась.
— Какая Глория? Мы знакомы?
— Нет. Извините, я…
— У вас голос какой-то расстроенный, — сказала женщина. — С вами все в порядке?
— Нет, — ответила Глория и почувствовала, что краснеет. — Вообще-то, нет.
«Это женщина», — сказала женщина.
«Да хоть Папа Римский, мне по барабану».
— Простите, что побеспокоила вас…
«Хоть призрак Авраама Линкольна, чтоб он сдох».
— Подождите, я перейду в коридор, чтобы муж смог заснуть…
Глория затрясла головой: нет-нет-нет; возвращайся в постель; возвращайся и гадай, что со мной стряслось, не проси рассказать тебе все. А то ведь расскажу.
— Послушайте, — сказала она, — извините меня…
