Вы не понимаете, нам суждено умереть вместе. Зачем меня спасли? Нас всегда было двое, а теперь я одна…
Порой Катя снова и снова слышала, как Офелия говорит это – там, в больничной палате.
Но и это тоже осталось в прошлом.
Так что же было в настоящем?
В один день уже в начале сентября произошло сразу несколько событий одновременно.
На парковке, где он оставил машину в квартале от тюрьмы Матросская Тишина, Павел Киселев курил сигарету без фильтра.
На парковку он пришел со свидания, разрешенного следователем прокуратуры. Со свидания в тюрьме с Анной Архиповой. На парковку к машине он плелся, не чувствуя ног, не видя ничего кругом. Курить… курить, щелкая зажигалкой, едва не роняя ее на асфальт… курить, курить, просто курить…
Там, в комнате свиданий, Анна обняла его, обвила руками его шею, прижалась к нему и зарыдала. Без косметики, похудевшая, пропахшая табаком, потом и всеми запахами тюрьмы, она прятала свое лицо на его груди. Его белая рубашка охранника промокла от ее слез.
Момента, когда она обнимет его, вот так, он ждал всю жизнь. Ради этого он…
Он огляделся по сторонам – парковка для машин и тихий московский двор, очень похожий на тот двор на проспекте Мира. Он специально выбрал то место тогда. Никаких видеокамер нигде. На асфальте, у самого тротуара, решетка водостока, после сильных ливней там журчит вода, мощный поток способен все унести с собой.
Ради такого вот момента тогда, там, три года назад он сделал это. Борис Архипов, его босс, а ее муж, при-ехал в финансовую контору, располагавшуюся в бывшей сберкассе на первом этаже. Он успел лишь выйти из машины, потянуться и размять кости, даже не смог ничего понять толком. Павел Киселев выстрелил в него и убил. А затем, отойдя от машины на несколько шагов, примерившись к решетке водостока, повернул дуло пистолета к себе. Ранение вскользь или в мякоть не годится – могут заподозрить, не поверить, подойдет лишь тяжелое ранение. Тогда все поверят в его версию о киллере, появившемся вон оттуда, из-за угла. Киселев выстрелил в себя, в подвздошную часть. Рухнув на колени, уже захлебываясь кровью, заполнившей рот, все же успел просунуть револьвер сквозь решетку водостока. Уронил в мутный поток, полный нечистот и мусора.
Все ради нее, чтобы однажды, если выживет, не умрет после такого ранения, обнять ее крепко. Чтобы она обняла его вот так, обвила руками его могучую шею, спрятала лицо на его груди.
Вот так, да вот так… неужели вот так, как это было полчаса назад в комнате свиданий тюрьмы? Неужели все ради этого?
Свидание с ней он получил после многочасовых допросов в прокуратуре. Но они ничего не могли ему предъявить. Тот полковник, лысый толстяк, умный, как бес, он знал правду, но что с того.
Павел Киселев курил, глотая дым. Один звонок по мобильному ему – тому полковнику. Пара слов, признание – царица доказательств, но…
Утратив все, сидя в тюрьме по обвинению в убийстве Михаила Пархоменко, потеряв двух дочерей, она, Анна, ради которой он убил ее мужа, все еще имела дочь – самую младшую.
Только что там во время свидания Киселев поклялся Анне, что не оставит Виолу. Он искренне готов был заменить ей отца, которого убил.
Когда в одну из ночей Виола, снова пьяная, пришла к нему в комнату и попыталась забраться к нему в постель, он избил ее без пощады. Так поступил бы любой нормальный отец с потерявшей стыд дочерью. А он, Павел Киселев, знал про себя одно точно – он нормальный мужик, пусть и совершивший убийство по страсти, но уж никак не извращенец.
В это же самое время в Ивановском переулке в здании архива бывшей киностудии МВД происходили другие события.
По длинному гулкому коридору спешила Белла Григорьевна – старший хранитель архива, пытаясь отвязаться от странной пары – щегольски одетого в английский костюм в полоску пожилого мужчины, скрюченного, дышавшего как астматик, и молодой женщины в джинсах – белесой блондинки, которая заботливо поддерживала его.
Петр Грибов, добравшийся до архива киностудии МВД через знакомых в правоохранительных органах, приехал в сопровождении Яны Лопахиной.
– Я же уже сказала вам – нет, нет и нет. Это невозможно, это архивный материал под грифом «Секретно».
– Но я заплачу любые деньги лично вам, я коллекционер, я хочу купить этот фильм, хотя бы копию с него, единственную копию. Может, мы все же договоримся? Я пришлю специалиста сделать копию, никто не узнает. Хроника ведь все равно приговорена к уничтоже-нию, так мне сказали. Но я должен иметь этот фильм. Хотя бы посмотреть… увидеть ее. Поймите, после стольких лет, на закате жизни я должен увидеть ее. И пусть она с экрана увидит, что она сделала со мной.
– Кто? О ком вы говорите? – Белла Григорьевна, старший хранитель архива, остановилась. – Да вы не в своем уме. Вы ненормальный.
– Пожалуйста, позвольте мне увидеть кинохронику.
– Фильма нет, он уничтожен.
Она двинулась по гулкому коридору, стремясь скрыться за дверью кабинета, но Грибов и его приемная дочь Яна не отставали.
На полке в хранилище за железной дверью лежали коробки с пленкой, приготовленной к списанию и утилизации. Уже внесенные в акт, подписанный во всех инстанциях.
В запертом на замок темном просмотровом зале белел экран на стене.
И свет не лился из тесной каморки киномеханика, и компьютерная студия пустовала.
Никто из зрителей не сидел перед экраном в кинозале, по которому двигались зыбкие тени. Тени теней.
Яма в земле…
Гроздья рябины – крупным планом, багряные, но кажущиеся черными.
И на все это далеким несмолкающим эхом накладывался звук и новый кадр.
Крупным планом – кладбище Электрогорска и трактор, ревущий мотором, лязгающий гусеницами, как танк, уничтожающий, сравнивающий ту могилу с землей. На траве валялись обломки кола и осколки елочной игрушки-звезды. Трактор кружил на одном месте, утрамбовывая, давя все, что там было и чего там не было никогда, загоняя все как можно глубже.
Чтобы не осталось и следа.
Но след всегда остается.
В номере люкс на двадцатом этаже отеля «Украина», окнами своими смотрящем на набережную и Белый дом, на огромной, как футбольное поле, роскошно убранной кровати играли в карты Роза и Ада.
Роза Петровна Пархоменко обыгрывала свою давнишнюю партнершу Адель Захаровну Архипову. Обе пожилые женщины тем не менее радовались как дети, они были совершенно счастливы.
Молодой официант из обслуживания в номерах, доставивший по их звонку обед из ресторана, с великим изумлением, украдкой наблюдал за ними, сервируя стол, откупоривая бутылки с минеральной водой.
Мальчик с периферии, как и вся обслуга, он привык видеть людей этого возраста в очереди в сбербанк за грошовой пенсией или штурмующих пригородную электричку с коробками рассады. Но эти старухи, эти дамы отличались от всех старух, от всех пожилых, которых он когда-либо видел. И дело заключалось не в их деньгах, которыми они откровенно бездумно сорили. А в чем-то ином.
