— Постой, — перебил он. — Ты что? Оправдываешься?
— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Ты по ночам
ходишь, молчишь и сопишь, а я все время думаю о тебе и представляю, как это все
будет, понимаешь?
— Понимаю, — согласился он, потому что тоже представлял
себе, как это все произойдет.
— Но ты же будешь еще год собираться! А я не могу год, мне в
Питер нужно, а тебя там нет и не будет! — отчаянным хриплым голосом выговорила
она. — У тебя же на лбу все написано!
— Что там написано?
— Что ты меня хочешь, что у тебя чувство долга, а я только
что из больницы, что ты меня совсем не знаешь, что ты боишься! Ты ведь меня
боишься, да?
— Да.
— Ну конечно. А трусость — худший из человеческих пороков,
это гений сказал!
Он все стоял и молчал и все никак не мог понять, что такое
происходит — она на самом деле предлагает ему себя или у него бред и
галлюцинации?! — а Катя вдруг поставила на стол свою кружку и сказала
решительно:
— Ну ладно. Все понятно. Ты меня извини, пожалуйста.
И он понял, что она сейчас уйдет.
Он выскочил из-за кресла-качалки, зацепился ногой за плед,
чуть не упал на нее, схватил за плечо, повернул к себе и прижал изо всех сил.
Под халатом она была тоненькая и легкая, прохладная и хорошо
пахнущая, и она, такая незнакомая и поражающая воображение, моментально
потянулась к нему и обняла обеими руками.
— Что ты придумала?! — ожесточенно бормотал он, тиская ее. —
Ты даже представить себе не можешь, что ты придумала!..
— Ты не бойся, — говорила она, а он не слушал, он только чувствовал
ее руки, которые трогали и узнавали его, и он весь покрывался «гусиной кожей»,
— пусть это только один раз, но я так тебя хочу!.. У меня тысячу лет никого не
было, а ты такой смешной и славный! Ты даже сердишься смешно!..
Он ничего не понимал. И он точно знал, что не смешной и не
славный.
— Ты даже не знаешь, что я сделаю с тобой, — говорил он, как
в бреду. — Ты и понятия не имеешь, потому что ты хорошая интеллигентная
девочка, а я.., а я…
Она охнула, когда он прижал ее слишком сильно, и засмеялась,
когда он щекотно задышал ей в шею, а он уже не мог остановиться.
Он вдруг получил ее в свое полное распоряжение, и это было
так замечательно! Все было именно так, как и должно быть, и ему вдруг стало
наплевать на то, что он ее совсем не знает, на то, что она хорошая
интеллигентная девочка, а он.., а он ..
Ее халат свалился на пол, и она переступила через него, как
будто вышла к нему из воды, как Венера на картине Боттичелли, или черт знает
кого, он видел эту картину в музее «Метрополитен», или в Лувре, или черт знает
где!..
Она вышла к нему — должно быть, именно так первая женщина
вышла к первому мужчине, поражая его убогое мужское воображение, не давая ему
ни опомниться, ни вздохнуть!
Он и не мог ни опомниться, ни вздохнуть.
У него дрожали руки, и нервы дрожали, и сердце мелко
дрожало, и, кажется, даже зубы стучали, и он хотел носить ее на руках.
Он хотел взять ее на руки, прижать к дрожащему сердцу и
нести, неважно куда, неважно зачем, только нести всю жизнь.
Или две жизни, если одной покажется мало.
Он целовал ее лицо, запрокинутое к нему, и неожиданно понял,
что они почти одного роста, оказывается, она была почти такой же высокой, как
он, и это было для него важно.
Он целовал сгибы ее локтей, когда смог до них добраться, и
там, в сплетении тоненьких прожилок вен, вдруг увидел коричневые следы и точки
от капельниц, которые ей ставили в больнице, и ужаснулся этому, и это тоже было
для него важно.
Он пятерней сгреб ее волосы, которые оказались очень густыми
и тяжелыми, прохладными на ощупь, и у него закружилась голова.
Он не мог оторваться от ее губ, и то, что они отвечали ему и
пахли мятой, было для него важно. Наверное, на той картине, он позабыл
название, где женщина выходила из воды и была прекрасна и свежа, она тоже пахла
мятой!..
А еще он вдруг понял, как скоротечно время!..
Он понял это на собственной кухне, обнимая и узнавая Катю
Самгину. Он понял это не мозгом, а нервами, клетками, всеми кровеносными
сосудами, которые вопили и бунтовали, которые хотели только одного: полного
слияния с ней, соединения, обладания, и все внутри его обмирало от сознания,
что это не будет вечно!
Это даже будет не долго, потому что человеческая жизнь —
миг, короткая вспышка! И неизвестно, что наступит потом, и где они окажутся
после, и будет ли там именно это — огонь, пожирающий тело, и разогревающий
душу, словно пробуждающий ее!.. И неизвестно, будет ли там эта женщина, с
которой единственно возможно пробуждение, а все, что было и еще будет потом, —
только сон, предвкушение, ожидание ее, тоска и желание попробовать еще раз все
сначала, но только именно так и никак иначе?!
И горе вдруг поразило его, как будто новое знание было
непосильно тяжелым.
— Катя, — выдавил он из себя и осторожно откинул ее голову,
чтобы посмотреть в глаза. — Катенька, ты понимаешь?..
Вместо зрачков у нее была бездна, и он не понял, видит она
его или нет.
Все-таки он поднял ее на руки и понес, прижимая к
истекающему кровью сердцу, которое плакало из-за недолговечности и
несовершенства жизни, как будто умирало и возрождалось оттого, что пока еще она
рядом с ним, и он тяжело дышал, и в голове у него все было темно, и он все
время целовал ее шею со шрамом и боялся уронить ее, потому что ноги плохо его
держали!..
Они упали на диван, и он получил ее в свое полное
распоряжение, а она получила его, и он забыл о недолговечности жизни, о
скоротечности времени и еще о том, что трусость — худший из человеческих
пороков.
Она закрыла глаза, и бездна закрылась тоже.
Они остались тем, кем и были, — мужчиной и женщиной, впервые
узнавшими друг друга и то самое главное, для чего предназначалась вся канитель
с Адамом и Евой!
Для того чтобы получился огонь, нужно, чтобы молния ударила
в землю, чтобы камень ударил о камень. Огонь не бывает сам по себе, он не
берется ниоткуда!..
Они вдвоем, и они и есть земля и молния, и поэтому у них
есть огонь. Только у них, только сейчас, только вдвоем.
Ты взял меня в плен, ты завоевал меня. Ты ничего не видишь
вокруг, кроме всполохов черных молний. Ты ничего не слышишь, кроме рева
собственной крови. Ты держишь меня на руках на самом краю мира и закрываешь
глаза, потому что знаешь — мы сейчас упадем. Мы упадем оба, и у пропасти нет
дна, и нет шанса спастись, и ты не разнимешь рук, потому что тогда я умру, не
долетев, и ты умрешь, и мы не узнаем, каково это — падать вместе. И мы не
узнаем, что там, на дне, свет или тьма. Ты делаешь еще один шаг, предпоследний,
и знаешь, что последний будет уже в пустоте. Ты боишься, так же, как и я, но,
так же, как и я, ты больше не можешь ждать, и я умоляю тебя — шагни, шагни!..
И, задержав дыхание, ты бросаешься туда, и я бросаюсь вместе с тобой — и мы
падаем вдвоем, на самом краю мира!..
