Коля Саньков встал, покачнулся, постоял, вздыхая, и двинулся
следом за мужичонкой, который уже проворно тащил к «жигуленку» его сумку.
* * *
— Макс! Ма-акс!
— М-м?
— Макс, вставай, хорош спать! На выезд!
— М-м?..
— На выезд, кому говорю! Серега уже под парами стоит, и
кочегары на месте! Да вставай ты!
Максим Вавилов во сне увидел паровоз и машиниста,
выглядывающего из окошка. Машинистом была огромная щука в фуражке. Паровоз
сильно трясло на стрелках. «Елки-палки!» — подумал он во сне про
щуку-машиниста, которая не сбавляла скорости.
— Макс, па-адъем! Па-адъем! Казарма!!! Тревога!!
Он сел на кушетке, не в силах расстаться со своей щукой в
фуражке, которая выглядывала из паровозного оконца и щерила зубастую пасть —
улыбалась.
— Макс, на выезд!
— А сколько сейчас?..
— Три тридцать семь. Чего это ты так разоспался, ешкин
кот!..
Максим Вавилов потер лицо. Отросшая за ночь щетина сильно
кололась и казалась незнакомой, как будто он тер чье-то чужое лицо.
— А что случилось-то?
— Труп у нас случился, что еще у нас может случиться?!
— А какой я сон видел! Про щуку, которая вроде бы на
паровозе едет, а на самом деле…
— Макс, тебе бы только про щук смотреть! Давай, вставай уже!
Я тут около тебя полчаса ритуальные танцы танцую, а Серега, между прочим, все
полчаса своим телом провода греет, чтобы машина завелась!
— Скажи, пусть охлаждает лучше, — пробормотал Максим Вавилов,
старший оперуполномоченный по должности и майор по званию.
— Чего охлаждает?..
— Провода, скажи, пусть Серега охлаждает, что, что!.. На
улице тридцать градусов, а он провода греет!..
— Так тридцать днем было, — обиженно сказал лейтенант
Бобров. — Сейчас-то едва пятнадцать набежит.
— Иди ты!.. — приказал Максим Вавилов. Как старший по
званию. — Иди, иди! К Сереге в машину иди, я сейчас…
Что-то невмоготу ему было. Уработался.
Отпуск отменили еще в апреле из-за очередного «усиления». То
ли слух прошел про террористов, то ли на самом деле фээсбэшники чего-то такое
накопали, но, короче, приказали «усилить».
Усилили как могли. Могли не очень, потому что — Максим
Вавилов подсчитал! — с нового года апрельский приказ по «усилению» был
одиннадцатым. Вот и выходит, что за полгода отечественные силы правопорядка
усилились в одиннадцать раз, ибо предыдущие приказы никто и не думал отменять.
Большое начальство приказик-то выпустит, начальство помельче его выполнит или
сделает вид, что выполнит, а потом то, большое, про приказик-то и позабудет, у
него других дел невпроворот. То генерального прокурора снимут, то, того гляди,
министра МВД переназначат, то коррупционный заговор раскроют, оборотни в
погонах, мол, и все такое!.. А мелкое начальство приказ об усилении отменить
никак не может, потому оно пугливое очень. Потому что оно нервное. Потому и
боится.
Оно «усиление» отменит, а тут — трах-ба-бах! — в подъезде
жилого дома три килограмма тротила или сто граммов С-4! Кто виноват? Кто не
доглядел? Правоохранительные органы не доглядели! А почему не доглядели? А
потому что приказ об усилении отменили!
— Вашу мать… — пробормотал Максим Вавилов, стащил себя с
кушетки — практически за шиворот стащил — и поволокся за фанерный шкапчик,
умываться.
За шкапчиком имелся пластмассовый стол, покрытый для красоты
клеенкой, которую подарила Максиму мама. На столе стояли разнокалиберные чашки,
черные от времени и заварки, и среди них одна — новая, сверкающая белизной, с
красным сердцем и надписью «Я люблю Калифорнию». Еще были: микроволновая печь,
разделочная доска, засыпанная крошками и загнутыми сырными корками, засаленный
нож с отбитой черной ручкой, пустой пакет из-под чипсов, на котором была
нарисована такая аппетитная картошка, что у старшего оперуполномоченного
немедленно засосало в желудке, чей-то термос без крышки, коробка сахару,
несколько липких конфет россыпью, кофейная банка без кофе и одна пластмассовая
ложка — мешать в кружке, на тот случай, если кто-нибудь где-нибудь раздобудет
кофе.
И еще раковина с краном. Вода из крана шла произвольно,
повинуясь неведомым законам, иногда только холодная, а иногда только горячая, и
почему-то это никогда не совпадало со временем года. Летом шпарил кипяток, а
зимой шла ледяная кашица.
Максим Вавилов открыл кран и подождал какое-то время, чтобы
не угодить под кипяток, а потом осторожно пощупал. Вода была никакая, ни
теплая, ни холодная, противная, и он кое-как умылся.
Елки-палки, труп!.. А он-то надеялся, что нынешняя ночь..,
того.., хорошо сложилась. Без трупов.
Полотенце на пластмассовом крючке в виде морды Винни-Пуха
даже на ощупь было заскорузлым от грязи, не висело, а стояло колом. Максим
отряхнул с лица противную воду и вытираться не стал.
— Вавилов! Ты где там застрял?!
— Да здесь я!
— Меня Ерохин послал узнать, выехали на вызов или нет!
Какая-то дамочка истерическая в пятый раз звонит!
— Не истерическая, а истеричная, — поправил за шкапчиком
Максим Вавилов, у которого мама в школе преподавала русский язык и литературу.
— И не звонит, а звонит!
— Ты чего, Вавилов? Ты где там?! Чего начальство
нервируешь?!
— Уйду я от вас, — объявил Максим Вавилов, выйдя из-за
шкафа. — Уйду, Боря! Сдохнуть можно от такой работы и от тебя тоже, Боря, можно
сдохнуть!
— Чего это от меня дохнуть? — обиженно спросил дежурный. —
Вот работа — другое дело! Только куда ты пойдешь-то от нас? В школу, энвепе
преподавать?
— Энвепе отменили, Боря.
Дежурный подумал.
— Когда отменили?
— Давно. Вместе с Берлинской стеной и политикой «холодной
войны».
— Тогда тем более не уйдешь, — заключил дежурный. — Ты,
Вавилов, чего умеешь? Ничего ты не умеешь! Только бумажки строчить да формы
заполнять, подпишите здесь, здесь и здесь! Куда ты денешься?!
Почему-то Максима Вавилова это задело.
— У меня высшее образование, — сказал он обиженно и вместо
того, чтобы пойти наконец в машину, вернулся за шкапчик и стал изучать себя в
зеркале.
Ничего хорошего там не показывали — Максим Вавилов всегда
отличался самокритичностью. Рожа как рожа, да еще отечная.
— Ну вот, ты со своим высшим и просидишь здесь всю жизнь, —
заключил Боря. — Да чего ты опять туда полез?! Выходи давай! А то Ерохин мне
вставит!
