— А ты не заметил, кто именно из студентов тогда сказал: «Допрыгался!» — жестко спросил Голубкин. — Ведь кто-то же сказал?
Парень сонно поднял веки:
— Не знаю. Кто-то за моей спиной.
— Почему «допрыгался»? — допытывался Голубкин. — Приди в себя, ну?! Он брал взятки? Обижал кого-то?
— Боже упаси, — Федор едва шевелил языком. — Не тот человек!
— Слушай, какого черта ты вообще позвонил, если ничего не знаешь? — разъярился следователь. — Чтобы рассказать, что Боровин был сущим ангелом? И что методистка его обожала? И что он тебе помог с работой?
— Нет, — выговорил тот. — Я хотел сказать, что он знал.., что его убьют.
— Что?!
И следователь, внимательно ловя бессвязные речи своего собеседника, уяснил одно — в позапрошлую пятницу, когда студенты в последний раз слушали курс Боровина, тот вдруг остановился напротив приоткрытого окна (ему всегда было душно) и произнес длинную фразу по-итальянски. Поняли не все, но Федор понял. Не зря же он сидел над книгами по ночам, когда жена и дети засыпали.
— Любовь, любить велящая любимым, меня к нему так властно привлекла, что этот плен ты видишь нерушимым… — еле слышно прошептал парень.
— Любовь вдвоем на гибель нас вела, — машинально закончил следователь.
Федор встрепенулся:
— Как?! Вы это знаете?
— Я, между прочим, не под забором родился, — с достоинством ответил следователь, испытывая в эту минуту примерно то же чувство, что и при диспуте с Жанной насчет Моцарта и Сальери. — Кое-что читал.
Но при чем тут убийство? Это же просто стихи.
— Но если б вы видели, как он их читал! — воскликнул парень. — В этом было что-то очень обреченное… Нехорошее.
— Может быть, ты ошибаешься? Ну, было у человека плохое настроение. Мало ли, отчего? Он ведь прихварывал, мне на кафедре сказали. Может, ноги заболели?
Голубкин с участием смотрел на парня. Этот скромный рыжеволосый студент, обремененный семьей, правился ему все больше. Тип идеального соседа — не нашумит ночью, не нахамит, выбросит мусор в мусоропровод, а не рядом с ним. Выйдет на субботник, даже если будет загибаться от усталости. Добросовестная работящая кляча, которая будет тянуть лямку, пока ее Господь не пожалеет и не призовет на покой.
— Может, ноги у него и болели в ту пятницу, — Федор снова достал бутылку и лихорадочно глотнул водки. — Он часто ходил с палочкой. Как увижу его с ней — сразу понимаю, что следующая лекция может сорваться. Но это было сто раз. Только из-за ног он не стал бы так расстраиваться.
— Как так? — насторожился Голубкин.
— А так, что лицо у него мертвое было. И глаза пустые. Точнее, нет! Он как будто читал приговор. Самому себе. Зрачки остановились, губами едва шевелил. Это было страшно! — Федор внезапно укусил себя за палец и поморщился от боли. Было видно, что воспоминания его ранят. — И мне даже показалось, что когда он читал стихи, то совсем забыл о нас. Он был как будто наедине с собой. Выпал из времени и пространства. Это было ни для кого, и уж точно не относилось к занятиям.
— А потом?
— Продолжил лекцию. Но я уже в себя прийти не мог. Половину конспекта пропустил, пришлось списывать у других. Хотя…
Федор глубоко вздохнул:
— Экзамен все равно придется сдавать не ему.
Голубкин дружески протянул руку:
— Дай-ка и мне выпить. С ума вы все меня сведете!
Парень испуганно отдернул бутылку:
— Вы же за рулем!
— Я — мент, — веско возразил Голубкин и сделал внушительный глоток. — Мне все равно.
И глотнул еще раз. Ему и в самом деле стало чуть полегче. До этого готова просто раскалывалась, и он всерьез думал о том, что придется залечь в санаторий.
Слишком часто он стал там лечиться. Не вопрос, что бесплатно, плохо то, что совершенно не остается времени для семьи. И потом, он просто предпочел бы не болеть. Эти последние дни его доконали. Дело Боровина не нравилось ему все больше. А тут еще Даня — псих-красавец с перерезанными венами и каким-то идиотским признанием в убийстве! А тут еще Маша, Красильников и Татьяна Кривенко. Любовный треугольник? На это бы можно было наплевать — Голубкин видал на своем веку и квадраты, и пентаграммы, и октаэдры. И ничего — все живы. Но какого черта в квартире Кривенко оказался труп?! Она понятия не имеет, Красильников трясется, Маша ничего якобы не видела. А мать с дочкой? Дочка что-то хочет сказать, мать ей рот зажимает.
А студенты? Жанна твердит — Боровина все обожали, он был им как отец родной, и этот полупьяный Федор тоже на него чуть не молится. А ведь кто-то же ляпнул в аудитории: «Допрыгался!» И что с этим делать? А сотрудники кафедры?! У-у… Осиное гнездо!
«А Юлия Заремба? — Голубкин перевел дух, отпив еще глоток. — Симпатичная женщина, одно в ней плохо — пытается меня строить. Думает, что больше понимает в человеческой психологии. Дескать, Даня ни в чем не виноват, у него просто крыша на боку. Можно подумать, я сам этого не понимаю! Сознался же, гад, чертова кукла! И можно бы закрыть дело! Но тут какой-то червяк копошится, я чувствую, и спать не могу! Нет, в самом деле, нужно лечь в санаторий. Так работать нельзя! Плевать на все, на премии, на пенсию — надо самого себя спасать! И дочку сводить в музей».
Федор с неожиданной ловкостью отнял у него бутылку:
— Знаете, мент вы или не мент — а в таком состоянии никуда не доедете.
— Ты меня учить вздумал? — очнулся Голубкин. — Молод еще.
— А я и не говорю, я стар. — Парень торопливо спрятал бутылку. — Но вас тут в пыль разотрут, Центр же!
— Ладно, — следователь вытер тыльной стороной ладони мокрые от водки губы. — Ты прав. Значит, он читал про «любовь, любить велящую любимым»?
Тот кивнул.
— Мне надоел Данте, — доверительно признался Голубкин. — Не хватало еще и со старыми покойниками возиться!
Он хотел продолжить разговор на тему, что вообще-то читать очень любит, только не детективы, а что-нибудь историческое. Желательно — чьи-то воспоминания или записки. И любимая книга у него — мемуары Сен-Симона. В сокращенном варианте, правда — на полный времени нет. И никак он себе уяснить не может — грохнул и Людовика Четырнадцатого, или он сам по себе помер, от несварения желудка? И по возрасту вроде бы полагалось умереть, и здоровье подводило… А все-таки — подозрительно. Особенно ему нравился протокол вскрытия Короля Солнца. Когда Голубкин читал, как измеряли длину королевского кишечника, он дико хохотал. Очень уж длинный получился кишечник.
Прямо-таки аномальный. Немудрено, что король без клизмы не просыпался и не засыпал. А герцогиня Бургундская? Та каждый раз перед посещением театра (а представления длились часов пять, вентиляции — никакой) обязательно ставила себе клизму. Даже и при короле ставила. Распустила сзади юбки, камеристка подошла и впарила ей литра два водички. А герцогиня мило беседует с королем. Тот спрашивает: «Что это ваша камеристка делает?» А та: «Ставит клизму, Ваше Величество!» А муженек ее? Тот еще фрукт. Кусал своих учителей. А герцог Орлеанский? На том вообще пробы ставить было негде. Да и вся семейка хороша — целое дело можно завести.
