— Пусть будет без гарантии, — сказала она. — Значит, эти ключи — тоже дубликаты?
— Красавица, не знаете, какие у вас ключи? — спросил мастер. — Конечно, дубликаты. И еще свеженькие, видите следы? — Он показал Кате на бородки ключей — сияющие, новенькие, со следами напильника. — Еще не пообтерлись, — заключил он. — Поэтому я и не дам гарантии, если они сами еще как следует замок не открывают, как я сделаю лучше?
— Мне все равно, — ответила Катя. — Сделайте, пожалуйста!
Барменша из кафе при Музее Революции прекрасно помнила двух женщин, которые сидели за столиком в углу и о чем-то оживленно, даже слишком оживленно разговаривали. Одна — стройная блондинка с очень усталыми глазами, другая — полноватая брюнетка в больших очках. Она вспомнила даже то, что они заказывали, — кофе, пирожные, бутерброды. Когда ее спросили, был ли еще кто-нибудь в кафе во время их беседы, она, подумав, ответила, что кто-то был, но точно утверждать она не может. Были ли мужчины? Да, конечно, были. Но лиц она не помнит. Примерно через полчаса после ухода женщин (они ушли вместе) кто-то из посетителей подал ей поднятое с пола портмоне. Она положила его под стойку, отметив, что оно залито коньяком, — тем самым, который продавала она сама. Портмоне было липким, и поэтому она завернула его в бумагу, чтобы не пачкать рук. Кто подал ей портмоне — мужчина или женщина? Женщина. Она точно помнила, что женщина. Ничем не примечательная женщина. Может быть, она и видела ее тут раньше, но не обращала внимания. Скорее пожилая, чем средних лет. Такая, интеллигентного вида… В очках. Женщина эта сказала барменше, что портмоне валялось под столиком.
Заглядывала ли в портмоне барменша? Да, заглядывала, что ж тут такого! Она посмотрела, чтобы узнать, нет ли там фамилии владельца. Но там были деньги, ключи и фотография. Узнала ли она женщину, изображенную на фотографии? Нет. Почему? Потому что там она была без очков, а они сильно меняли ее лицо. Она узнала ее только тогда, когда женщина пришла за своим портмоне. Тогда она и подумала, что это она изображена на фотографии вместе со своей семьей. А вот потом она приняла с десяток заказов подряд и совершенно забыла об этом, когда пришла в туалет, то не узнала фотографию. Просто скользнула по ней глазами, не вглядывалась. Только потом, когда открыла дверцу… Тут барменша закурила и, выпустив дым, вздохнула. «Надо же… — промолвила она. — Здесь такого никогда не случалось. Убить прямо в туалете. Среди бела дня… Это какую же надо наглость иметь, ведь все время кто-то ходит. Наши девчонки из кафе боятся теперь туда ходить. Ходят по двое. Я-то нет… Я одна хожу. Но все равно — страшно».
Много ли посетителей она обслужила в тот промежуток, который оказался между уходом женщин из кафе и тем моментом, когда посетительница подала ей найденное портмоне?
«Много. Очень много, — отвечала она. — Самый пик начался. Народ пошел толпой. Ну, могу приблизительно подсчитать сколько… Восемь столиков. По четыре места за каждым… Почти все были заняты, но, конечно, не за всеми столиками успели смениться люди за полчаса. Ну, приблизительно человек двадцать пять я обслужила. Приняла кучу заказов. У нас всегда так — то никого, то полно народу. Это когда у всех обед».
Многие ли посетители, попавшие в это число, заказывали коньяк? Тут женщина задумалась. Потом она обрадовалась и посмотрела на початую бутылку, стоявшую позади нее на полке, среди других напитков. Она давала показания в пустом зале кафе, пустом, несмотря на бойкое время, — это был вечер восьмого мая, последние рабочие часы. В зале, кроме нее и следователя, находилось еще несколько мужчин, двое снимали отпечатки пальцев со столиков, со спинок стульев, с посуды, которую посудомойка еще не успела загрузить в моечную машину. Да, она может точно сказать, сколько могло быть заказано коньяка. Эту бутылку она открыла тотчас после ухода женщин. И сейчас в ней оставалось не больше ста пятидесяти граммов. Значит, исходя из того, что обычный заказ составляет пятьдесят — сто граммов, она обслужила четырех или пятерых клиентов. Но точно она не помнит. Впрочем, нет! Она снова посмотрела на бутылку и уверенно сказала, что еще один мужчина заказывал коньяк, как раз тогда, когда женщины разговаривали. Но ему она налила из старой бутылки — выплеснула остатки. Вот их он и пил.
Этот мужчина сидел в зале все время, пока женщины разговаривали? Да, она уверена, что все время, и даже остался подольше после их ухода. А ушел, когда народу было уже много. Она не заметила.
Как он выглядел? Она не помнит, нет, не может вспомнить… Почему? Внешность незапоминающаяся? Нет, внешность нормальная, точнее, она совсем его не помнит. А, ведь он читал газету. Какую газету? Постойте-ка… Ну точно, «Вечерку»! Он закрылся «Вечеркой» с головой, и его совсем не было видно.
Он сидел далеко от женщин? Она думает, что далеко, — во всяком случае, в другом конце зала. Но зал, сами видите, маленький… Тут, как ни садись, все равно будет рядом…
Значит, он мог слышать все, что женщины говорили друг другу? Мог, подтвердила барменша, конечно, конечно, мог! Уж не думает ли Василий Андреевич…
Былицкий тогда только покачал головой и сказал ей, что он ничего не думает. Но она должна оказать ему большую-пребольшую услугу и вспомнить хоть какие-то приметы этого человека. Барменша (ее звали Зоя Васильевна) усиленно принялась думать, потом вздохнула и несколько виновато попросила разрешения выпить рюмочку коньяку, предложив выпить также следователю (симпатичному мужчине!) и всем его сотрудникам. Все равно день пропал! Сейчас бы самая торговля была…
Былицкий от коньяка отказался, причем от имени всей группы, но Зое Васильевне выпить разрешил — отчего же не выпить, когда завтра праздник, а если ей так лучше думается… Зоя Васильевна, тронутая участием милиции, выпила, вздохнула, закурила новую сигарету и задумалась уже основательнее. Наконец она неуверенно сказала, что вроде бы мужчина был одет очень просто, почти по-рабочему. Вообще, простой мужчина. Не крутой. Ну, обыкновенный… Кажется, на нем были джинсы, но тут она не уверена, потому что кто сейчас их не носит?! Лучше всего она помнит его газету. Он шуршал газетой очень громко.
Пил ли он свой коньяк? Этот вопрос поставил Зою Васильевну в тупик. Она пошевелила губами, крепко затянулась сигаретой и наконец сказала, что вроде бы он его не пил или только пригубил и поставил перед собой, а сам принялся читать газету… Наверное, допил его потом, после ухода женщин. Но этого она не видела, тут такая очередь была…
Не вспомнит ли уважаемая Зоя Васильевна, не проливал ли кто-нибудь из посетителей свой коньяк? Нет, таких подробностей она не вспомнит. Тут постоянно что-нибудь проливают. Ну, значит, кто-то пролил, потому что не сами же ведь женщины его пролили. Они пили кофе. Да, кто-то пролил, и это факт.
Былицкий посмотрел на своего эксперта и, встретив его взгляд, закурил. Отпечатков в кафе было много, очень много, но дело осложнялось тем, что после ухода каждого посетителя посуда уносилась со столиков и мылась, а сами столики тоже протирались, главная надежда была на спинки стульев, и Былицкий указал глазами эксперту на стул за левым угловым столиком. За которым, по словам барменши, сидел читатель «Вечерней Москвы». В грязной посуде обнаружили три рюмки из-под коньяка, и с них тоже были сняты отпечатки. Материала было много, слишком много, и это Былицкому не нравилось. Он не переставал себе твердить, что поражается наглости преступника. Если первые два убийства еще были выполнены достаточно осторожно, то это, третье, было проведено исключительно нагло, почти безрассудно. Выходило так, что убийца спокойно сидел в кафе рядом со своей жертвой или был там сразу после ее ухода. Первая возможность исключала его знакомство с Еленой Напалковой. Та сразу бы обратила на него внимание, по крайней мере окликнула бы его, указала на него своей подруге. Но ничего подобного не произошло, и Екатерина Булавина, с которой он говорил в тот вечер по телефону, тоже не заметила никого из своих знакомых.
