— Какая ты умница. Этот банк он никогда не сможет найти и тем более проверить. А вот если бы я держал дома заначку, это было бы куда хуже.
— Что за банк? — заинтересовалась она.
— Приезжай, расскажу. И купи побольше жратвы, я больше не вынесу. Дома оказался один кефир, и то прокисший.
Она бросила трубку и пошла умываться. В ванной всплакнула от злости и успокоилась только, смочив лицо холодной водой. То ли синяки стали не такие яркие, как вчера, то ли Анжелика к ним привыкла, но ей показалось, что выглядит получше.
Зато на душе был такой огромный синяк, что любая мысль причиняла боль. И замазать это пятно было нечем. «В какой момент все пошло кувырком? — спросила она себя, глядя в зеркало и намазывая лицо тональным кремом. — Когда ворвался в квартиру этот парень? Когда пришла Маша? Когда мне врал этот придурок Юра? Лягушка вшивая…» На миг ей стало смешно, когда она попыталась представить вшивую лягушку, чего в принципе быть не могло, но смех тут же испарился, не успев даже проявиться в улыбке. «Или все испортилось еще раньше? Когда Саша предложил убийство? Когда я в первый раз проигралась? Когда Игорь остановил машину рядом со мной там, на набережной…» На миг она будто увидела все это со стороны — девчонка, поднимающая юбку, чтобы рассмотреть свою ногу выше колена, красная машина, припаркованная к бровке тротуара, ветер над серой рекой, желтые деревья за оградой парка, мужчина, который подходит и спрашивает, не надо ли чем помочь. И его глаза, в которых девчонка видит живой интерес к себе — неинтересной никому на свете, даже собственному отцу.
— Всю жизнь покупаюсь на дешевку! — сказала она вслух, глядя на себя в зеркало. Припудрилась и принялась подводить глаза. Во время этого процесса умная Анжелика периодически отчитывала глупую:
— Идиотка, пора тебе поумнеть. Ты попалась с Игорем. Он тебя не любил. Он любил ту, другую. Если он и остановил свою машину рядом с тобой, то, наверное, только потому, что ты ему напомнила ее. А может, он даже нас перепутал?
Она открыла коробочку с румянами.
— Ему было забавно видеть девчонку, которая так похожа на его любовницу. Но чего ради он стал ухаживать за мной? Зачем женился? Может, у меня характер лучше? Может, я вообще умнее и красивее? Или просто хотел ее позлить?
Анжелика вытащила из косметички помаду и осторожно коснулась ею своих припухших губ. Нижняя губа уже не болела, на ее внутренней стороне остался белый рубчик — след от ранки.
— Я все это могу понять, — сказала вслух Анжелика. — Но какого черта она носит такой же голубой плащ, как у меня, и душится теми же духами? Зачем ей это надо? Или ему это было надо?
Боже, да кому угодно, только не мне.
И вдруг у нее в голове зазвучали два голоса одновременно. Обе Анжелики — сильная и слабая, умная и не очень — ссорились и ругались друг с другом, как две соперницы из-за одного мужчины. Она застыла с помадой в руке, уставившись на свое отражение — бледная, перепудренная, с недокрашенными губами. В конце концов из этого гвалта в голове, будто текст факса из аппарата, выползла одна фраза: «Это она звонила насчет алиби».
— Боже! — сказала Анжелика, когда в голове наступила относительная тишина. — Боже, боже!
Это была она.
Она бросила помаду на полочку, даже не позаботившись закрыть колпачок. Помада покатилась, упала в раковину и сломалась. Анжелика равнодушно отнеслась к судьбе изделия Ив-Сен-Лорана и выскочила из ванны с одним желанием — немедленно что-то выпить. Нашлись остатки водки, и она выпила все, что смогла выдоить из бутылки — примерно с четверть стакана. Отдуваясь, нашаривая сигареты, опустилась за кухонный стол и чиркнула зажигалкой.
"Я же думала, что мне насчет алиби звонила Маша… Но чего ради она стала бы мне звонить? Еще я думала, что это была чья-то неумная шутка. Но шутка, во-первых, оказалась умной, а во-вторых — кто с этим шутит? Это была она. Официанток никто не подкупал. Они действительно меня узнали! Меня, то есть ее. Маша говорит, мы похожи как две капли воды. Может, она и преувеличивает, но мы похожи, теперь я понимаю, что она не соврала! Такого не придумаешь. Она не сумасшедшая. И я не сумасшедшая. И официантки не сумасшедшие! Если бы следователю пришло в голову расспросить их, во что была одета та "я", которая сидела четвертого мая в «Ла Кантине», тогда бы все всплыло наружу…
Я в тот вечер была одета в голубой плащ, на мне были брюки, белая рубашка… И меня кто-нибудь в этом да видел. Хотя бы мои свидетели в казино. А во что была одета та, другая, о которой вспомнили официантки? Так же, как я? Сомнительно. Так не ходят в дорогие клубы. И вообще, она же не может всегда одеваться вроде меня! Но ему и в голову не пришло спросить об этом. Или пришло? Нет, тогда бы мое алиби рухнуло. Я же не успела бы поменять одежду между клубом и казино, за какие-то пять минут. А значит — алиби полетело бы к чертовой матери. Я сама не смогла бы ему сказать, как была одета в клубе. Я этого не знала! Почему она мне об этом не сказала? Странно. Нет, более странно то, что она вдруг позаботилась обо мне… Я ничего не понимаю. Я не знала ее совсем. Она меня, наверное, немного знала со слов Игоря. Но она же должна была меня ненавидеть! Когда он на мне женился, а ее отодвинул в сторонку в качестве любовницы, она должна была мне глаза выцарапать! А как она себя вела? Идеально. Любовницы звонят женам, выясняют с ними отношения, пытаются встретиться "и разобраться… Жены проделывают то же самое. Я ее никогда не видела. Она тоже со мной не встречалась.
Игорь погиб при невыясненных обстоятельствах.
Так черт возьми — откуда должна была взяться ее симпатия ко мне, да еще такая, чтобы она сделала мне алиби?!"
Анжелика глубоко затянулась сигаретой, встала, приоткрыла окно. Чувствовала себя так, будто стояла в проходе несущегося на всех парах скорого поезда. Ее качало. Она упала за стол и закрыла лицо руками. Внезапно перед глазами у нее появился настоящий поезд. Купейный вагон. Поездка в Крым с родителями в возрасте восьми лет. Папа говорит:
«Не стой возле открытого окна, тебя продует». Мама в купе раздирает на части жареную курицу, которая уже начинает нехорошо пахнуть. Дочку зовут есть, но слишком жарко, и есть не хочется. Она становится на чехол отопления и высовывается в окно, как только родители уходят в купе обедать. В лицо ей бьет быстрый горячий ветер, она щурится, чувствуя, как ресницы под этим ветром загибаются в разные стороны и спутываются между собой. Лика высовывает из окна руку, и ее начинает подбрасывать ветром. Резкий аромат незнакомой травы щекочет ноздри, руку жгут прямые солнечные лучи.
Ее снова зовут есть, и она засовывает голову и руку в окно. В вагоне очень душно и пахнет несвежей едой, которую в этот час разворачивают во всех купе. В их купе опущена кожаная коричневая штора — мать страдает от жары. На ней потрепанные красные тапочки, ситцевый халат. Отец усаживает свою любимую Лику рядом с собой и дает ей помидор. Потом приглаживает ее прямые черные волосы и говорит, что они горячие — значит, Лика все-таки не слушалась и высовывалась в окно. Она ест приятно-прохладный пресный помидор и чувствует что-то очень похожее на счастье.
