— Но ваше превосходительство, следующий танец уже обещан мне.
— Надеюсь, друг мой, вы уступите свое право…
— С какой стати? — завелся юноша. Его особенно покоробило обращение «друг мой», прозвучавшее из уст главного жандарма. Андрей был наслышан о страсти Бенкендорфа к молодым актрисам и, как ему казалось, понимал смысл происходящего. — Вам-то как раз и не уступлю! — дерзко заявил он.
— Если это шутка, друг мой, то неудачная. — Лицо начальника Третьего отделения ничего не выражало. По-видимому, он брал уроки «окаменения» у своего старого приятеля Никса.
— Я не шутил! — Младший Ростопчин дрожал всем телом, намереваясь идти до конца, хотя знал, что перед ним стоит ярый противник дуэлей.
— Ваш покойный батюшка вряд ли бы одобрил такое поведение, — укорил его шеф жандармов, — ибо интересы Отечества всегда ставил превыше своих собственных.
Лицо прапорщика дергала нервная судорога. Он ненавидел, когда ему читали нотации, да еще упоминая отца. Андрей уже вдохнул побольше воздуха, чтобы ответить со всей резкостью, но тут вмешалась сама виновница конфликта.
— Не надо ссориться из-за пустяков, господа. — Каталина одарила своего назойливого поклонника благодарным взглядом, отчего юноша тотчас смягчился, просияв. — Ваш танец будет следующим, — пообещала она ему, — а контрданс получит его превосходительство.
— Вы ангельски любезны, мадемуазель, — улыбнулся Бенкендорф и протянул ей руку. В его улыбке не было ни радости победы над юным соперником, ни благодарности даме, оказавшей ему предпочтение. Он улыбался снисходительно.
— Так и быть, уступаю вам, раз синьора просит, — угрюмо произнес прапорщик, но главный жандарм даже не взглянул в его сторону.
Оставшись в одиночестве, юноша крепко сжал кулаки и процедил сквозь зубы: «Мерзавец!»
Как только Бенкендорф подошел к приме Неаполитанской оперы, Савельев вынул из кармана носовой платок и коснулся им лба. Это был условный знак, заранее оговоренный с Нахрапцевым, означавший призыв к повышенному вниманию и служивший сигналом к началу операции. Затем Савельев обернулся к стоявшему рядом сенатору Головину. Вид у того был тусклый, апатичный. Достав из внутреннего кармана мундира сигару, сенатор разочарованно понюхал ее и вновь спрятал.
— Сигара пришлась бы кстати, нервы ни к черту! И как назло, нельзя курить, — брюзжал он, — ни во дворце, ни в парке…
Статский советник смотрел на него с презрением, не лишенным оттенка жалости.
— Полноте убиваться по пустякам, князь, — примирительным тоном проговорил он. — Ну хотите, я все улажу и покрою? Если дело получит огласку, скажу, что это я лично пригласил Шувалова в Петербург и все это время он жил у меня…
— Неужели?! Вы можете так сказать? — воспрянул к жизни сенатор. — О, я буду вам безмерно обязан! Ведь этот сумасшедший погубил меня, просто-таки погубил! Да я ноги вам буду целовать, если выручите!
— Ну, уж это лишнее! — возмутился Савельев. — Я ведь не святой мученик.
Вчера ночью, во время откровенного разговора, разгоряченный шампанским, он внушал Евгению: «Ты глубоко заблуждаешься и в людях, и в современной России, если решил обратиться за помощью к родственнику-сенатору. Это тараканье племя печется лишь о своей шкуре…»
Татьяна не сводила с отца пытливого взгляда. Она изучала его лицо, вслушивалась в каждое произносимое им слово, знакомилась с ним заново. Прежде она считала папá человеком смелым, решительным, имеющим свое независимое мнение. В Англии он держался с такой уверенностью, словно вершил судьбы целого мира. Но здесь, в России, отец непонятным образом изменился. Откуда взялось у него это трусливое, угодливое выражение лица, лицемерная улыбочка, которой он сопровождал свои опасливые просьбы? Казалось, князь даже сделался меньше ростом и как-то у´же в плечах, хотя это, конечно, было невозможно.
— Стало быть, вы в точности так скажете? — уточнял на всякий случай князь Павел, лебезя перед чиновником. — Я могу быть в уверенности? Понимаете ли, я желаю остаться совершенно неприкосновенным к этому сомнительному делу, то есть совершенно…
— Да что же это вы говорите, папенька! — вмешалась Татьяна, на которую поведение отца производило самое тяжелое впечатление.
— Молчи! Молчи! — яростно зашипел на нее Головин. — Ты ничего не смыслишь, делаешь глупости, тебя надо под замок! Под замок!
— Успокойтесь, господин сенатор, я слов на ветер не бросаю, — заверил его Савельев, с интересом глядя на Татьяну.
— Бесконечно вам признателен! — со слезой в голосе вымолвил сенатор. — Вы благородный человек, раз снисходите к несчастью, постигшему мое семейство! Ведь мы самым невинным образом пострадали, самым роковым и невинным образом…
В это время объявили французскую кадриль. Статский советник, умудрявшийся не выпускать из поля зрения одновременно Евгения и Бенкендорфа, огляделся в поисках партнерши для танца, после чего вновь обратился к Головину:
— Разрешите пригласить вашу дочь…
— Да, да, конечно! — обрадовался тот. — Татьянушка, голубушка, ступай, потанцуй с господином статским советником…
Во французской кадрили танцующие пары образуют своеобразное каре. Вышедший из церемониального контрданса, этот танец довольно продолжителен и неспешен. Однако Савельев спешил. Он без лишних слов взял Татьяну за руку и быстрым шагом направился в центр зала, так что девушка едва поспевала за ним.
— Вы не слишком-то любезны! — возмущенно воскликнула она.
— Я в первую очередь жандарм, сударыня, — с усмешкой отозвался статский советник, — и танцую не из удовольствия, а потому, что должен быть рядом с преступником.
Но Татьяна уже не обращала внимания на бесцеремонность своего кавалера. Девушка уже некоторое время пристально наблюдала за тем, как Евгений разговаривал с какой-то незнакомой дамой, с виду иностранкой, а теперь увидела, что он пригласил ее на танец. Она непременно должна была разглядеть эту даму поближе!
Савельев уже почти бежал, его спутница, воодушевленная ревнивым любопытством, не отставала. На долю секунды опередив другую пару, они успели замкнуть каре и теперь получили возможность отдышаться, потому что первая фигура под названием «Le Pantalon» начинали первые две пары, а другие ждали. Их визави оказались виконтесса и граф Шувалов.
— Не припомню, чтобы мы с вами прежде танцевали контрданс, — говорила своему партнеру Элен де Гранси. — Тогда в ходу были все больше вальсы да мазурки.
— А я вдруг вспомнил своего учителя танцев, старого француза-эмигранта Девольтьера! — неожиданно воскликнул Евгений. — Бедняга всякий раз ужасно возмущался, когда я называл его просто Вольтером. Каждую фигуру контрданса он вдалбливал в меня с таким священным трепетом, словно это являлось вопросом жизни и смерти.
— И я прекрасно помню Девольтьера! — улыбнулась Елена. — Что сталось с ним впоследствии?
