— Мы это увидим… Постой-ка! — вдруг сощурился Обольянинов. — Я читал, что сегодня сюда приехала Генриетта Зонтаг, знаменитость из Вены. Для нее собирают труппу как раз из состава Неаполитанской оперы. Неужели к тебе не обращались с просьбой задержаться на несколько дней?
Каталина молчала. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский, придворный композитор и музыковед, действительно вчера предложил ей остаться, чтобы спеть партию Эмилии в опере Россини «Отелло». Зонтаг пела Дездемону.
— Обращались? Так? — продолжал допытываться отец. — Не смей мне только лгать!
— Да, мне сделали такое предложение, — нехотя призналась девушка. — Но я не согласилась. Посудите сами, в «Севильском цирюльнике» для меня роли вовсе нет. В «Отелло» же партия настолько ничтожная, что это неприемлемо для примадонны Неаполитанской оперы.
— Ты не согласилась?! Ты?! — Обольянинов задохнулся от бешенства. — Здесь я решаю, что для тебя приемлемо, а что нет! Я — твой единственный антрепренер, и я желаю, чтобы ты осталась! Ты будешь петь! В «Отелло» или где-то еще — не важно. А свое самолюбие заткни в свою хваленую соловьиную глотку! Ведь ты не думала о МОЕМ самолюбии, когда шла кривляться на сцену?
— Вы жестокий, бездушный человек! — Девушка из последних сил сдерживала слезы. — Но я взываю не к вашему сердцу, его у вас нет! Я обращаюсь к вашему разуму! Так знайте: Бенкендорфа не заинтересовала певица Сильвана Казарини, потому что с самого начала он ее заподозрил в шпионаже. Кроме того, он арестовал вашего дворецкого Венсенна и, должно быть, располагает теперь более подробными сведениями относительно вас. На что же вы рассчитываете в конечном счете? Меня пытаются оставить здесь именно затем, чтобы заманить вас в ловушку. Вы сами в нее стремитесь попасть! Вы обречены, отец, и с каждой минутой ваше положение становится все опаснее, прежде всего для вас самих.
Возможно, граф впервые прислушался к словам своей взбалмошной, непокорной дочери. Она высказала вслух его тайные опасения. Всю дорогу от Москвы до Петербурга он избегал думать об истинном положении вещей, потому что не привык проигрывать. Он пренебрег предупреждением консула, но не забыл насмешливого взгляда бывшего наполеоновского генерала. Граф Семен Андреевич никогда никому не позволял насмехаться над собой. Он готовился доказать всем, что способен совершить невозможное.
— Вероятно, ты права, — еле выдавил он, — но все покажет завтрашний бал…
— Если вы убедитесь, что со стороны Бенкендорфа никакого интереса к моей ничтожной персоне нет, я смогу после бала навсегда покинуть эту страну? — спросила девушка с нескрываемым воодушевлением.
— Сможешь… — тихо произнес граф и, хрустнув пальцами, потребовал: — А теперь оставь меня одного!
Каталина ощущала себя победительницей, возвращаясь в спальню. Во-первых, она была уверена, что Бенкендорф не подойдет к ней на пушечный выстрел, во-вторых, она все-таки не будет петь с Генриеттой Зонтаг в «Отелло»! Примадонна не должна выступать на вторых ролях, даже рядом с великой певицей. И наконец, она мечтала вновь увидеть Бориса Белозерского и танцевать с ним. Рассчитывала ли Каталина внушить ему нежные чувства, какие испытывала сама? Боялась ли она, что между ними встанет тень покойной Лизы Ростопчиной? Молодые девушки редко опасаются мертвых соперниц. Целый вихрь надежд тревожил сердце юной графини Обольяниновой, не давая ей уснуть до рассвета.
Графу не спалось по другой причине. Его терзали черные мысли. Всю ночь он просидел в столовой, опустошая бутылку за бутылкой, и к утру был совершенно пьян. Такое случилось с ним всего второй раз в жизни. Впервые он напился до беспамятства еще в молодые годы с друзьями-однополчанами, когда служил в артиллерийском полку. Тогда вышел неприятный казус, он ранил своего товарища, проткнув ему шпагой плечо без всякой ссоры и драки. Он как будто помешался на миг, выхватил шпагу из ножен и, ни слова не говоря, нанес удар. Долго в полку обсуждался этот странный случай, Обольянинов стал притчей во языцех, на него смотрели как на психопата, обходили стороной. Вскоре он подал раппорт об отставке и с тех пор дал себе зарок: никогда не напиваться. Сегодня он нарушил слово. Шатаясь от стены к стене, чертыхаясь и спотыкаясь, граф кое-как доплелся до спальни Глеба и, пинком распахнув дверь, с порога заорал:
— Свинья! Мерзавец!
Глеб, встававший очень рано, уже был на ногах и завязывал галстук, готовясь к утреннему променаду. Обольянинов ринулся на своего воспитанника с кулаками:
— Чертов молокосос! Сучий сын! Дармоед!
Быть бы схватке, но, запнувшись о завернувшийся угол ковра, граф споткнулся и упал. Глеб, не теряя хладнокровия, помог ему подняться, уложил на свою постель, дал понюхать английской соли. Обольянинов скривился и процедил сквозь стиснутые зубы:
— Где яды? Где?!
— Коллекция находится в вашем доме на Каменном острове, а здесь только вот… — Доктор достал из саквояжа бутылочку из розового стекла и поставил ее на прикроватную тумбочку.
— Попробуй только мне противоречить! Узнаешь тогда… Вы все узнаете! Ты пойдешь и отравишь этого проклятого немца! — Обольянинов произносил фразы с закрытыми глазами и вдруг издал протяжный громкий храп, похожий на волчий вой.
— Хорошо, — с подозрительной покладистостью согласился Глеб. — Отравить недолго, немца ли, русского ли. Вам ли не знать этого?
Граф не отвечал, полностью игнорируя напоминание об оказанной ему некогда Глебом бесценной услуге. Впрочем, он выглядел спящим, только веки часто подергивались, будто синеватая пенка на кипяченом молоке.
— А что я должен взять у него в сейфе? — вкрадчиво осведомился юноша, склонившись над постелью.
— Документы, — пробормотал Семен Андреевич, вяло шевеля губами.
— Какие именно документы?
Обольянинов испустил стон, словно терзаемый кошмаром.
— Какие документы?! — повторил Глеб.
В ответ Семен Андреевич шепнул одно лишь слово, но его оказалось вполне достаточно, чтобы доктор прекратил расспросы и на цыпочках покинул комнату.
— Польша! Вот что волнует новоиспеченного французского монарха Людовика-Филиппа, — докладывал вечером того же дня Бенкендорф императору. Он был в приподнятом настроении. Все разыгрывалось как по нотам, и он чувствовал себя непревзойденным дирижером. Оркестр под его руководством ни разу не сфальшивил.
— Кто сомневался, что Людовик-Филипп в первую очередь станет разыгрывать польскую карту? — На лице Николая не отразилось удивления. Сегодня оно было неподвижно каменным даже для старого друга Алекса. Государь готовился к выходу в свет. Подданные должны в нем видеть божество, бесстрастное и холодное. Все эмоции и чувства надлежит оставить за кулисами, а на сцену выйдет беломраморная статуя императора-повелителя.
— Вероятно, таким способом он решил ответить на наше непризнание его королем? — предположил шеф жандармов.
— Да будет тебе! — не разделил его точку зрения Николай. — Революция у нас под носом выгодна Франции в любом случае. Луи-Филипп хочет ослабить наше влияние в Европе. Он прыткий и наглый, как все Орлеанские, — с ненавистью произнес император, не нарушив, однако, маски невозмутимости. — Что собираешься дальше делать с Обольяниновым? — спросил он между прочим.
