— К-хак?! — граф издал звук, похожий на всхлип. — Лаура в России?!
— Она приехала с твердым намерением, выйти за вас замуж. — Вооружившись кочергой, Глеб поправлял медленно разгоравшиеся сырые поленья в очаге.
— Но это невозможно. Она ведь замужем! — выдохнул Ростопчин.
— Да, но под сердцем она носит ребенка. Вашего ребенка, граф. В Италии ее ждали позор и вечное осуждение, и, боясь своей родни, бедняжка решила приехать в Россию, броситься в ноги вашей матушке. Она очень рассчитывает найти у нее защиту и поддержку. Я расстался с госпожой Дзанетти в Москве.
— Боже мой, какой ужас! — Граф Сергей сдавил виски руками. Его лицо вытянулось и покрылось мертвенной бледностью.
— Вам дурно? — осведомился доктор и тут же поторопился его успокоить: — Но стоит ли принимать эту злосчастную историю так близко к сердцу? Неизвестно, приняла ли вообще ваша матушка итальянку…
— О, она ее приняла наилучшим образом, ручаюсь, — процедил сквозь зубы граф Сергей. — Лаура — католичка, а мать спит и видит меня в лоне католической церкви. А чтобы заполучить еще одного внука католика, она пойдет на все.
— Разве ее не остановит двусмысленность и неприличность этой ситуации?
— Моя мать сама решает, что прилично, а что нет, руководствуясь только собственной моралью, презирая чужие мнения… Вы не знаете, на что она может пойти, преследуя свои цели… — произнес граф Сергей надтреснутым голосом. Помолчав минуту, он встал и, кивнув, удалился. Походка у него была разбитая, как у старика.
Домочадцам виконтессы пришлось довольствоваться самым скудным ужином. Елена не успела нанять нового повара, а слуга, посланный в соседний трактир, вернулся с неутешительным известием, что горячих блюд больше не отпускают. В результате на столе оказались холодный ростбиф, страсбургский пирог, сыр и хлеб. Впрочем, никто не роптал.
То было странное застолье. Майтрейи не прикасалась к еде вовсе и все время молчала, по обыкновению витая где-то в облаках. Граф Сергей сидел мрачнее тучи, вяло переворачивая вилкой куски мяса и морщась, будто от зубной боли. Кузен с кузиной болтали, забыв об ужине.
— Я тебя не узнала из-за щетины. Ты ужасно зарос, братец, и бороденка смешная, как у дьячка, — поддевала гостя Елена. — А что, не думаешь ли ты податься в попы? Где врач, там и кюре! Сперва уврачуешь тело, потом душу!
— А что тут удивительного? — смущенно поглаживая щеки, отшучивался Глеб. — Вот возьму, брошу все и приму сан. В Европе принято, чтобы младший сын в священники шел.
— Только становись русским попом, ведь у католиков целибат, а здесь ты мог бы и жениться, и детишек завести! — веселилась виконтесса.
— А что, пожалуй, мне пора о женитьбе подумать. — Глеб с готовностью принимал ее игру, и если в его голосе слышалась горечь, то понятная лишь ему одному. — Разве я ущербный какой или урод?
— Ну, братец, в Нормандии говорят, что если от мужчины не шарахается лошадь, то он уже достаточно красив! Невесты-то на примете нет? — хитро поинтересовалась Елена.
Майтрейи, до этого момента целиком поглощенная созерцанием узоров на скатерти, вдруг подняла голову и жадно прислушалась. Ноздри ее точеного носика вздрогнули и напряглись, как крылья готовящейся взлететь птицы.
— Пока что нет, сестрица. Ты знаешь, такое бесценное сокровище, как я, должно достаться самой лучшей из смертных дев… Вопрос в том, достанется ли мне она! — Эту шутку Глеб произнес уже с нескрываемой недоброй иронией. Майтрейи наткнулась на его взгляд, внезапно ставший тяжелым, надменным и холодным, и содрогнулась всем телом, торопливо опустив глаза.
— Ничего, как говорят старые солдаты, для каждого капрала отлита своя пуля! — заключила Елена, принимаясь наконец за еду.
…Принято считать, что женщины чрезвычайно падки до всего необычного. Молодой русский князь, сменивший титул на скромную долю врача, был, безусловно, самым необычным человеком, встретившимся на пути Майтрейи, на гладком пути, усыпанном розами, с которых ее близкие тщательно удаляли все колючки. О бедности, горе и несправедливости она знала из книг. Сведения о любви черпались оттуда же. Неудивительно, что, отходя в тот вечер ко сну, Майтрейи неотступно думала о Глебе, сравнивая его с героем романа Стендаля виконтом Октавом де Маливером, в которого тайно была влюблена… До нынешнего вечера.
— У Октава такой же холодный, надменный взгляд, какой бывает у князя Глеба, — исповедовалась она Лучинке. Та, туго обвившись вокруг запястья хозяйки, уже спала. — Но при этом у Октава возвышенная и чистая душа. Он тоже любил естественные науки, мечтал бежать от света и под чужим именем устроиться на фабрику инженером. Он только мечтал, а князь Глеб осуществил свои мечты: захотел стать доктором и стал! Наверное, он потому смотрит так холодно, что много страдал и приносил много жертв, чтобы добиться своей цели… Но на меня он смотрел иначе там, в комнате бедного Жескара! Ты поверь мне, Лучинка, совсем, совсем иначе!
Девушка не осмеливалась еще признаться своей бессловесной подружке, что виконт де Маливер, ее любимый герой, по всем статьям проигрывает скромному «доктору Роше». Майтрейи уснула с именем Глеба на устах — ей доставляло удовольствие просто повторять его, едва размыкая губы. Она тут же увидела странный сон. Заснеженный, холодный город, незнакомый ей, пустой, словно вымерший. Она бредет в простом белом сари, ступая по снегу босиком. Войдя в какую-то подворотню, видит впереди телегу и замедляет шаг. Елена рассказывала ей, что после Бородинского сражения в такой же телеге, на ворохе соломы, лежал ее мертвый отец. Уже издали девушка видит, что телега полна покойников. Через ее борта свешиваются бледные, окоченевшие руки и ноги. Майтрейи смотрит на свои руки и ноги и видит, что они точно такие же бледные. И вот она уже стоит рядом с телегой. «Я тоже мертва! — проносится у нее в голове ужасающая догадка. — Мое место на этой телеге…»
Сделав страшное усилие, она очнулась от кошмара и до утра проворочалась в постели, терзаясь смутными страхами и пытаясь найти какую-то связь между своими последними мыслями о Глебе и этим жутким сном. Связь не обнаруживалась, но девушка между тем осталась при убеждении, что сон ей привиделся неспроста и он имеет прямое или косвенное отношение к «доктору Роше».
После ужина Глеб вернулся к постели Жескара с намерением дежурить рядом с ним всю ночь. У больного поднялся жар, он тяжело дышал и постанывал. Приходилось растирать его водкой. Это помогало ненамного и ненадолго.
В первом часу ночи в комнату крадучись вошел граф Сергей и попросил одолжить ему денег, чтобы добраться до Москвы.
— Я не осмеливаюсь просить у вашей кузины, — признался он. — И так уже слишком долго испытываю ее доброту. Я вам все верну до копейки, как только получу отцовское наследство, которое причитается мне по праву.
У Глеба еще оставалась небольшая сумма, полученная от Обольянинова. Он берег ее на черный день, на случай, если вдруг потребуется бежать вместе с Каталиной. Скрепя сердце он поделился с Ростопчиным своим скромным капиталом. Повеселевший граф Сергей тут же, на подоконнике, черкнул виконтессе записку, в которой благодарил ее за гостеприимство, и отправился на станцию. Он даже не стал просить заложить экипаж, заявив, что отлично прогуляется пешком, благо дождь давно кончился. Ему явно не хотелось ни с кем прощаться.
