Глебушка встал с кушетки, на цыпочках подкрался к матери. Ее сон был глубок, она дышала редко, тяжело, с тихими стонами. Лицо ее страшно осунулось за последние месяцы, глаза провалились, щеки будто прилипли изнутри к зубам. У княгини начали выпадать волосы, возле губ прорезались глубокие морщины. Ей не было еще и тридцати, а можно было дать все сорок. Она почти ничего не ела в последние дни, любой прием пищи оканчивался рвотой и сильным горловым кровотечением. «Странная болезнь», — говорили доктора, но Глебу все время казалось, что этой фразой они намекают на что-то, ведомое им одним. В такие минуты он ненавидел свой малый возраст и свою беспомощность — будь он на месте этих ученых докторов, он бы не стал смотреть, как мучается маменька, а нашел бы способ вылечить ее!
Глеб осторожно присел на край маменькиной постели. Мальчик решил, что ждать страшную старуху с косой лучше всего здесь. Если же она его не испугается (ведь он такой маленький!), он попросит старуху взять и его вместе с маменькой, потому что жить без маменьки все равно невозможно. Пусть она уведет их в глухие леса. В лесах вовсе не страшно. Они с маменькой часто забирались в ореховую рощу в Тихих Заводях, и там, на поляне, читали вслух разные книжки, пока не сгущались сумерки. Басни Лафонтена, стихи Гёте, сказки Перро и Гофмана — он запоминал всё слово в слово с первого раза, приводя маменьку в восторг. «Какой же ты у меня умник! — обнимала она сына, покрывая его лицо поцелуями. — Ты просто гениальный ребенок!» Как сладко и несложно было радовать ее!
Глеб просидел на кровати матери около получаса, слушая ее дыхание и мало-помалу проникаясь смутной надеждой на то, что доктор ошибся. Вдруг он услышал, как за дверью скрипнула половица. Один раз, другой… Кто-то крался по темному коридору, осторожно вымеряя шаги. «Старуха идет!» — сильно забилось сердечко в детской груди. Но это была вовсе не «старуха». За стеклянной дверью вдруг четко обозначился силуэт отца, державшего в руке свечу. Глеб стремглав бросился на кушетку, свернулся в комок и крепко зажмурился, прикинувшись спящим. Отца он боялся пуще смерти.
Князь вошел и, поставив свечу на тумбочку рядом с лекарствами, сел на стул в изголовье постели. Он сложил на животе руки и просидел в такой позе, не шелохнувшись, несколько минут. Если бы кто-нибудь заглянул в спальню Натальи Харитоновны, то непременно бы растрогался, увидев преданного безутешного супруга у ложа умирающей жены.
По всей видимости, женщина почувствовала его присутствие и открыла глаза. Тело ее содрогнулось, как при виде чего-то отвратительного. В деревне Глеб часто видел, как мать так же вздрагивала, если из травы выпрыгивала огромная жаба.
— Чего тебе ЕЩЕ надо от меня? — спросила она слабым, бесцветным голосом.
— Жду, когда издохнешь, — с ухмылкой признался тот.
— Уйди! — взмолилась Наталья Харитоновна и с ненавистью добавила: — Видеть тебя не могу!
— Тебе недолго осталось терпеть, — все в той же ироничной манере продолжал князь. — Яд, который ты принимаешь с лекарствами, действует медленно, но наверняка…
— Так ты… меня отравил? — прошептала женщина.
— И ты прекрасно знаешь, почему я это сделал, — назидательно ответил он.
— Мерзавец! — процедила сквозь зубы княгиня. — Подумал бы о детях…
— О детях я и думал, — осклабился князь. — Вот этот щенок, — указал он на оцепеневшего от ужаса Глеба, — вскоре последует за тобой. Он будет умирать долго и мучительно…
— Не смей! — закричала она, цепляясь за полог кровати, пытаясь подняться. — Не трогай его!
— Нет уж, дорогая, — фыркнул Илья Романович, — пускай мальчишка расплачивается за грех своей мамаши!
Он резко поднялся, взял свечу и вышел из комнаты. Вслед ему раздавался отчаянный крик Натальи Харитоновна. Она кричала громко, отчаянно, с минуту или две, а потом лишилась чувств.
— Маменька, родненькая! — целовал ей руки Глебушка. — Не умирай, пожалуйста! Мне страшно…
На крик сбежались слуги. Тщетно они пытались оторвать Глеба от матери. Он вопил, бросался на пол, бился головой о ножки кровати, на которой умирала мать. Явилась разбуженная слугами Евлампия. Лишь она с большим трудом сумела увести мальчика.
Княгиня скончалась, так и не придя в сознание, незадолго до рассвета.
Глеб давно замолчал, а Евлампия все не могла шелохнуться. Она жила в этом доме много лет, и оказывается, понятия не имела о том, что в нем творится. А главное — участвовала в преступлении, сама о том не подозревая.
— Почему ты мне сразу, тогда же, все не рассказал?
Глеб нехотя вымолвил:
— Я думал, ты с ним заодно. Ведь это ты приносила маменьке лекарства, а потом и мне…
— Господи! — воскликнула карлица со слезами на глазах. — Как ты мог такое подумать? Откуда мне было знать, что этот изверг подсыпает в лекарства яд?
— Прости, Евлампиюшка… Но с той ночи я уже никому не доверял. Ни тебе, ни брату, ни Архипу.
Евлампия хорошо помнила, что именно с той ночи Глеб онемел и стал на глазах чахнуть. Она давала ему лекарства, назначенные докторами, мальчик принимал их покорно, никогда не капризничая.
— Ты пил лекарства, зная, что в них яд? — с дрожью в голосе спросила нянька.
— Я хотел поскорее отправиться к маменьке… — Глеб шмыгнул носом. — Ведь ОН сказал, что я отправлюсь вслед за ней.
— Доктора уверяли, что ты и месяца не проживешь, — припомнила она.
— Так бы и случилось, если бы однажды во сне не явилась ко мне маменька. Она сказала, что я должен жить наперекор отцу, а она станет моим ангелом-хранителем. С тех пор я перестал пить лекарства, исхитрился их выливать и заменять водой.
— Какой же ты умник! — бросилась обнимать его Евлампия. Глеб, услышав от няньки фразу, которую часто произносила маменька, еле сдержался, чтобы не расплакаться.
В это время в тесной мансарде одного из домов на Покровке, в каких обычно ютятся студенты или начинающие художники, Александр Бенкендорф составлял записку императору. К ней прилагалось десять свидетельств очевидцев казни купеческого сына Верещагина. Его московская миссия на этом заканчивалась, наутро он отбывал в расположение действующей армии. Маршрут пролегал через Петербург и Ригу. В столице он должен был повидаться с названой матерью, императрицей Марией Федоровной, в Риге навестить отца.
Едва он закончил писать и отложил перо, как почувствовал страшную неудовлетворенность. Проделанная работа напоминала мышиную возню и доставляла одно разочарование. Александр снова взялся за перо и на чистом листе бумаги начал вдохновенно излагать, как бы выглядела сдача Москвы в сентябре двенадцатого года, если бы в России была сильная полицейская власть и соответствующие законы, как, например, во Франции. Тогда губернатору ни в коем случае не выдали бы заключенного Верещагина, основываясь на постановлении Сената. На жандармов была бы возложена охрана порядка в городе, они бы расчистили коридор для отхода нашей армии, обеспечили эвакуацию населения без хаоса и паники. Кроме того, не потребовалось бы выпускать из тюрем колодников, а из сумасшедшего дома умалишенных, подвергнув тем самым большой опасности москвичей, оставшихся в городе. Жандармерия французского образца, оснащенная всеми необходимыми средствами, вполне могла бы перевезти и тех и других в более безопасное место, в специальных каретах, обеспечив им должную охрану. Наконец, многие чрезмерные действия губернатора Ростопчина были бы невозможны при наличии в городе сильной жандармской власти, стоящей на страже законности. Например, повальные аресты иностранцев, подозреваемых в шпионаже, ограбление магазина Обер-Шальме и т. д.
