За окном полыхало чучело роскошной соломенной бабы, то бишь Масленицы, вокруг которой кружился пьяный хоровод. Мужики и бабы вразнобой орали непристойную песню, заглушая дикие звуки гармошек и балалаек. Шабаш происходил на фоне сильно обгоревших домов, которые никто и не думал восстанавливать. В истоптанном, залитом навозной жижей снегу валялись пьяные, которых издали можно было принять за мертвецов. Возможно, были среди них и мертвецы — на масленой неделе иные москвичи наедались и напивались до смерти. Это считалось своеобразным удальством, без покойников Масленица считалась неудавшейся, «сухой». «И этот-то народ, который сам себя готов истреблять без всякой жалости, без причины, только ради скотского веселья, осуждает меня из-за смерти одного какого-то купчишки!» — с горечью подумал Ростопчин, глядя на пьяную бабу в растерзанной одежде, которая топталась на одном месте, дергая на морозе обнаженными полными плечами и выкрикивая матерные куплеты. Она казалась ожившим чучелом Масленицы, не хватало лишь языков пламени, окружавших языческого идола, уже наполовину сгоревшего, как и вся улица, по которой ехала карета.
Лиза, по-детски непосредственно воспринимавшая картину народного гулянья, с любопытством прилипла к окну, а граф, радуясь тому, что внимание девочки отвлеклось, поспешно утер платком слезы, катившиеся по его выбритым до синевы щекам.
В доме Шуваловых шли приготовления к вечернему спектаклю. Еще никогда для Прасковьи Игнатьевны посещение театра не сопровождалось такими хлопотами и волнениями. Даже во времена Владимира Ардальоновича, фанатичного театрала, она не испытывала ничего подобного. Ее сын, граф Евгений, являлся переводчиком либретто, его имя стояло на афише рядом с именем автора оперы! Все газеты наперебой трезвонили о премьере, и в некоторых статьях упоминалось имя переводчика, весьма одаренного молодого человека. При этом журналисты не забывали в патетических выражениях напомнить публике, что Шувалов — герой войны, пострадавший за Отечество. В результате, ко дню премьеры Москва хотела видеть не столько пьесу, сколько раненого героя, и настроилась в равной степени рукоплескать актерам и талантливому переводчику.
Прасковья Игнатьевна готова торжествовать, но ее радость омрачают своевольные причуды сына. В связи с состоянием своего здоровья, Евгений не сможет выйти на сцену и даже приподняться в ложе бенуара, чтобы поклониться публике. Словно впервые это осознав, он уже третий день пребывает в депрессии и заявляет, что не поедет в театр. Сегодня утром приезжал его уговаривать сам господин Позняков, богатейший провинциальный помещик, совсем недавно поселившийся в Москве, но при этом уже обласканный московской аристократией, которая весьма взыскательна к новичкам и провинциалам. Евгений даже не вышел к нему, сказавшись больным. Он заперся в своей каморке, в тесной, похожей на шкаф комнате ключницы, и приказал своему наперснику Вилимке никому не отпирать. Матери же заявил, что начал писать собственную пьесу и оттого не желает, чтобы его тревожили. Премьера-де его не интересует.
— Что же делать, Макар Силыч? — всплескивала руками графиня, ища помощи у дворецкого. — Меня он тоже к себе не пускает! Проклятые детские капризы! Весь город благодаря газетам уже знает о его инвалидности. Что же здесь постыдного, не понимаю? Пострадать за Отчизну — это честь, а он прячет свою боевую контузию, как дурную болезнь!
— А вы бы, барыня, с ним построже, как прежде, — посоветовал дворецкий.
— Пробовала, — отмахнулась та. — Не помогает. Вырос сыночек… Не мешайтесь, говорит, в мои дела, маменька. Пошел бы ты, голубчик, поговорил с ним, как бывало в детстве…
В былые времена Макар Силыч частенько исполнял роль няньки, рассказывая маленькому Евгению о морских сражениях, в которых участвовал сам, о великих адмиралах, коих посчастливилось ему видеть. Мальчик слушал бывшего моряка, затаив дыхание. Нынче сам Евгений мог бы немало порассказать дворецкому, так что просьбу барыни старый слуга выслушал с некоторым недоумением. Впрочем, Макар Силыч был далек от мысли возражать, тем более что хотел поговорить с молодым барином о деле, которое уже несколько дней не давало ему спокойно уснуть.
Дворецкий легонько постучал в дверь каморки, служившей Евгению спальней и кабинетом, и немедленно услышал в ответ раздраженный выкрик:
— Я же просил не беспокоить!
— Это я, не погневайтесь на старика! — начал дворецкий, перед этим тщательно откашлявшись. — Не велите казнить, батюшка Евгений Владимирович, выслушайте…
— Чего тебе, Силыч? — разом смягчив тон, спросил граф.
— Мне с вами надобно о деле говорить. — Голос дворецкого понизился до хрипа.
— А до завтра твое дело не подождет?
— Оно, конечно… Да только вот… совесть меня, батюшка, измучила, вымотала всю душу!.. — в сердцах признался Макар Силыч.
— Отвори дверь! — приказал Евгений Вилимке, и в тот же миг раздался скрип давно не смазывавшихся петель.
Мальчуган смотрел на дворецкого искоса, с ненавистью, не забыв жестоких побоев пьяного старика.
— Ступай, погуляй! — велел барин, и Вилимка скрылся за дверью.
Дворецкому, страдавшему одышкой, сразу стало невыносимо душно в тесной комнатке без окон, и он залился потом.
— Ну? Я слушаю, — строго сказал Евгений, отложив листы исписанной бумаги на кровать. При этом он продолжал держать в руке перо, как бы давая понять, что не намерен надолго прерывать работу.
Макар Силыч стоял перед ним, согнувшись в три погибели, подперев спиной низкий потолок чулана, и никак не решался заговорить. Наконец старик вытер шею и лицо платком и робко начал дрожащим голосом:
— Вот, барин, взял я грех на душу… Черт, видать, отвел глаза! Принял я обгоревшее тело старой няньки Мещерских за труп их дочери Елены, вашей невесты… — Он перевел дыхание и продолжал: — И сам же послал мальчишку за старым слугой князя Белозерского, потому как рассудил, что брат Антонины Романовны теперь единственный наследник Мещерских. Тот и прилетел, как коршун за добычей.
Евгений его не перебивал, хотя с первых слов понял, о чем, а вернее, о ком пойдет речь. Любое упоминание о Елене доставляло ему нестерпимую боль и ничто не могло вытравить образ бывшей невесты из его сердца. Граф отложил перо в сторону и указал слуге на табурет. Дворецкий начал униженно причитать и отнекиваться, но Евгений прикрикнул:
— Садись! Ты не в храме!
Старик покорился.
— Князь сразу начал распоряжаться деньгами Дениса Ивановича, и я немало ему в том содействовал, — признался он, покаянно опустив голову. — На эти деньги князь подкупал чиновников, дабы не препятствовали его планам, а заодно отстраивал бывший особняк Мещерских. А бедняжка графиня, ваша невеста, тем временем жила в Коломне у какого-то мещанина и мечтала поскорее вернуться в Москву. И вот на днях она приехала в отчий дом, но дядюшка, князь Белозерский, испугавшись суда за растрату денег племянницы, объявил ее самозванкой и мошенницей…
При этих словах Евгений резко приподнялся на подушках:
