Из кабинета, обставленного довольно хорошо, хотя и без всякой роскоши, открывался вид на великолепные луга по берегам реки.
Густые деревья — ивы и платаны — скрывали ее течение, однако же время от времени она вырывалась, словно мифологическое божество, из затенявшей ее листвы, и на полуденном солнце отливали золотом водяные струи или в лунном свете серебрилась ее гладкая поверхность.
С другой стороны окна кабинета выходили во двор замка. Освещенный, таким образом, с востока и с запада, он был весьма красив и при первых лучах солнца, и в перламутровом сиянии восходящей луны.
Но, надо признаться, красоты природы занимали Шико меньше, чем обстановка кабинета. В каждом ее предмете проницательный взор посла, казалось, искал разгадку тайны, которая занимала его в пути.
Со своим обычным благодушием и с неизменной улыбкой на устах Генрих уселся в глубокое кожаное кресло, украшенное золочеными гвоздиками и бахромой. Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя табурет под стать королевскому креслу.
Генрих так внимательно смотрел на Шико, что любой придворный почувствовал бы себя неловко.
— Вы найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой мой господин Шико, — начал король, — но ничего не могу поделать с собою. Я так долго считал вас покойником, что, несмотря на всю радость, которую доставило мне ваше воскрешение, никак не свыкнусь с мыслью, что вы живы… Почему вы так внезапно исчезли?
— Но ведь вы, государь, столь же внезапно исчезли из Венсена, — ответил Шико с присущей ему непринужденностью. — Каждый скрывается как умеет и прежде всего наиболее удобным для себя способом.
— Вы, как всегда, остроумны, дорогой господин Шико, — сказал Генрих, — это и убеждает меня окончательно, что я беседую не с призраком. Но, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.
— Не будет ли это слишком утомительно для вашего величества?
Глаза короля сверкнули.
— Это правда, я покрываюсь здесь ржавчиной, — сказал он спокойно, — но мне не с чего уставать, ибо я ничего не делаю. Сегодня Генрих Наваррский немало побегал, но ему еще не пришлось шевелить мозгами.
— Рад это слышать, государь, — ответил Шико, — ибо, как посол короля Генриха Третьего, вашего родственника и друга, имею к вашему величеству поручение весьма щекотливого свойства.
— Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.
— Государь…
— Предъявите сперва свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть я и не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаю.
— Прошу прощения у вашего величества, — ответил Шико, — будь даже у меня верительные грамоты, мне пришлось бы их уничтожить.
— Почему так, дорогой господин Шико?
— Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, рискуешь доставить их только в царство небесное.
— Верно, — согласился Генрих все так же благодушно, — на дорогах неспокойно, и по недостатку средств мы в Наварре вынуждены доверяться честности простолюдинов… Впрочем, они у нас не очень вороватые.
— Что вы, помилуйте! — вскричал Шико. — Они просто агнцы, государь! Правда, только в Наварре.
— Вот как?! — заметил Генрих.
— Да, за пределами Наварры встречается немало коршунов и волков! Я сам был их добычей, государь.
— С радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
— Это уж не по их вине, государь. Я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Но, если вам угодно, не станем вдаваться в подробности моего путешествия — они несущественны — и вернемся к верительным грамотам.
— Но раз у вас их нет, дорогой господин Шико, — сказал Генрих, — бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
— У меня их нет, но одно письмо при мне было.
— А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих протянул руку.
— Вот тут-то и случилась беда, государь, — продолжал Шико, — я уничтожил письмо, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его отнять.
— Кузен Майен?
— Собственной персоной.
— К счастью, он не очень поворотлив. Все продолжает толстеть?
— Вряд ли, ибо он имел несчастье меня настичь и при встрече получил славный удар шпагой.
— А письмо?
— Письма он не увидел как своих ушей благодаря принятым мною мерам предосторожности.
— Браво! Напрасно вы не пожелали мне рассказать о своем путешествии, господин Шико; оно меня очень занимает.
— Ваше величество бесконечно добры.
— Но меня смущает один вопрос.
— Какой именно?
— Если письма нет для господина де Майена, его нет и для меня. Значит, я не узнаю, что написал мне мой добрый брат Генрих.
— Простите, государь, но, прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
— Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Итак, вы прочитаете его вслух?
— Охотно, государь, я изложу все в точности: язык, правда, мне незнаком, но память у меня превосходная.
— Какой язык?
— Латинский.
— Я вас что-то не понимаю, — сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. — Разве письмо моего брата написано по-латыни?
— Ну да, государь.
— Почему по-латыни?
— Наверно, потому, что латынь — язык, на котором все можно высказать, на котором Персии и Ювенал
[43]
увековечили безумие и грехи королей.
— Королей?
— И королев, государь.
Брови короля нахмурились.
— Я хотел сказать — императоров и императриц, — поправился Шико.
— Значит, вы знаете латынь, господин Шико? — холодно спросил Генрих.
— И да, и нет, государь.
— Ваше счастье, если вы ее знаете: у вас огромное преимущество передо мной — я ведь не знаю латыни. Из-за этого я и мессу-то перестал слушать.
— Меня научили читать по-латыни, государь, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
— Это очень удобно, господин Шико, вы просто ходячая книга.
— Ваше величество нашли верное определение. В памяти у меня запечатлеваются целые страницы, и, когда я прибываю с поручением, меня прочитывают и понимают.
