Он поглаживал ее спину, потому что Лиза лежала почти на нем,
дышала куда-то пониже шеи, и там, куда она дышала, было щекотно и влажно.
Заговорили они одновременно, разумеется. Начали и
остановились.
– Дим…
– Лиза…
Она подняла голову и уставилась на него. Короткие волосы
торчат в разные стороны, губы распухли, в глазах настороженный блеск. Он поднял
руку – медленно и с усилием – и пригладил ей волосы.
Она моментально забеспокоилась:
– Я растрепанная, да?
Белоключевский кивнул, как мог, и еще погладил. Ему нравилось
ее гладить.
– Я сейчас встану и причешусь.
– Я тебе встану! – сказал он с некоторой угрозой и уложил ее
голову на прежнее место, которому стало холодно, когда она перестала в него
дышать. – Только попробуй!
И когда он произнес эти слова, которые словно признавали за
ним право так говорить, которые в одну секунду сделали ее частью его жизни, все
стало хорошо.
Все стало просто отлично. Замечательно. Легко.
– Я так о тебе мечтала, – призналась Лиза и покрутила носом,
пристраиваясь поудобнее.
– Да ну? – удивился Белоключевский.
– С тех пор, как ты сказал: возвращайтесь в дом, я все
улажу.
– А помнишь, – спросил он и зевнул, – как ты хотела вызвать
милицию, когда я в первый раз поставил машину в гараж?
– Помню. Я потом еще Игорю звонила, а он…
– Боюсь, что я ничего не хочу слышать про Игоря, – перебил
Белоключевский.
– Ерунда какая, – пробормотала Лиза, очень польщенная. Раз
не хочет про Игоря, значит, ему не все равно, правильно? Было б ему все равно,
плевать бы он хотел на Игоря! – А еще ты мне сказал, чтобы я заткнулась,
помнишь?
Он не помнил, но подтвердил, что, конечно, помнит. Ему вдруг
очень понравилось, что у них есть какие-то общие воспоминания. Пусть очень
коротенькие, пусть совсем недавние, но все живые и их собственные.
У него никогда не было таких воспоминаний – на двоих. Он
помнил какие-то вещи, важные и нужные для него одного, и только для него.
Иногда в этих, его собственных, воспоминаниях присутствовали другие люди,
например, жена или Марина, которая была после жены… Нет, до. До жены. Нет,
кажется, все-таки после. Но все они принадлежали ему одному, а эти, новые,
принадлежали им с Лизой – обоим.
А помнишь, как мы с тобой в первый раз?.. Сколько лет назад
это было? Девятнадцать? Двадцать?.. Помнишь, ты никак не могла расстаться со
своими носками? Почему-то они мокрые были, только я забыл почему. А я думал,
что тебя побью, когда ты стала отказываться – довела мужика до белой горячки, а
потом начала скулить, что не можешь! Ничего я не скулила! Скулила, скулила, еще
как!.. Неужели забыла? Про аппендицит, помнишь, чушь несла? И еще про что-то… А
как ты с дивана чуть не упал, а как мы в коридоре целовались? Я тогда на дачу
первый раз пришла, снег лежал, да, Дима? Зима была, точно? Точно зима. Стрельба
какая-то была, помнишь? А я так тебя хотел, я думал, что до дивана этого не
доживу, ей-богу. А потом родился Дима-маленький, и я опоздал, помнишь? Я
приехал, а ты так орала, что я думал: все, конец. Ничего ты не думал, ты там
чуть в обморок не упал, в этом род блоке! Да ладно, никуда я не упал. А
помнишь, как ты его держал и все боялся что-нибудь ему сломать?..
Неизвестно, чьи это были воспоминания – его или ее, потому
что оба не произнесли ни слова и вспоминали почему-то будущее, их общее светлое
и легкое будущее.
Как будто горизонт приоткрылся и позволил им его
рассмотреть. Там все было хорошо, так хорошо, как только возможно.
Там были Елисейские Поля в каштановом цвету, и набережная
Сены в жемчужно-сером камне, и круглолицый мальчишка на роликовых коньках
впереди.
И ветер треплет белый тент французской кофейни, и пахнет
бисквитами и табаком, и смешная собака семенит на красном поводке, и кто-то
целуется за столиком, и они, проходя мимо, тоже начинают целоваться, потому что
это такое счастье, что они друг у друга есть, и у них обоих есть Сена, серый
камень набережной, собака на поводке и круглолицый мальчишка!
И они будут друг у друга всегда, ведь им так повезло – они
все-таки встретились сто лет назад и больше никогда не расстанутся.
А может, никакие не Поля и не Сена, а подмосковный лесок с
ромашками и иван-да-марьей, и пахнет лугом и разогретой землей от близкого
поля, и они лежат на одеяле, сцепившись ленивыми пальцами, и она чуть-чуть
гладит его ладонь – просто так. Он знает, что она любит его руки и ей нравится
гладить его ладонь, внутри, по кругу. Березы шумят высоко-высоко, в выцветшем
летнем небе, и муравей ползет по джинсовому колену, но пошевелиться и стряхнуть
его лень, кроме того, придется тогда расцепить ленивые пальцы, а это никак
невозможно. И дышится легко, и жизнь бесконечна, и любовь бесконечна, и дети
играют за елкой, и желтый мяч взлетает до самого неба, и в корзине целый термос
крепкого чая и теплые булки, завернутые в льняную салфетку, и о них вкусно и
приятно думать. А потом веселый мяч падает ему на живот, и он охает от
неожиданности, а она смеется, закрываясь ладошкой от солнца, и дети тоже
валятся ему на живот, визжат и хохочут, когда он начинает их щекотать и
грозиться, что сейчас же отдаст их на съедение медведям.
И все это и есть жизнь. Собственно, только это и есть жизнь.
Вот какие это были воспоминания.
Кажется, вместе с общим кровообращением они на некоторое
время получили еще и общее «мыслеобращение», потому что думали одинаково и об
одном и том же. И очень скоро выяснилось, что все-таки ни о чем не думают, и
она целует его быстрыми и частыми поцелуями, и на этот раз он закрывает глаза,
потому что у него нет сил на нее смотреть и как-то выносить все это.
– Что мне делать? – спросила Лиза Арсеньева, когда на какое-то
время наступили некоторое насыщение и покой. – Ну что мне теперь делать?!
– А мне?
– Я не знаю, – призналась она. – Понятия не имею.
– И я не имею.
– Я никому не доверяю.
– Ты уже говорила.
Она села на скользком кожаном диване так, чтобы его видеть –
всего целиком. Раньше ей никогда не приходило в голову рассматривать голых
мужчин, а теперь захотелось.
– Я стесняюсь, – пробормотал Белоключевский не слишком
уверенно, потому что сам хорошенько не знал, стесняется или нет.
Наверное, все-таки нет.
– Ты не понимаешь, – задумчиво сказала Лиза, продолжая
рассматривать его, от ступней до длинных ресниц.
– Не понимаю, – согласился он просто так.
