– Ну да.
– А ты совсем не обращал на меня внимания. То есть обращал,
но не в этом смысле.
– Ну да.
– И я даже не знаю, кто ты!.. Конечно, ты очень мне
помогаешь, и спасибо тебе за это, но я давно разучилась доверять людям,
особенно мужчинам.
– Ну да.
– И еще у меня шов от аппендицита! – выпалила она в
отчаянии. – Очень страшный. Я только в закрытом купальнике хожу, всегда!
Операцию сделали давно и очень неудачно! И в фитнес-центр я никогда не успеваю,
и вообще я никакая не фотомодель, понимаешь?
Он решил, что хватит с него этой галиматьи.
Он взял ее за щеки – она моментально и воровато отвела от
него глаза, но он уже все понял и больше ничего не боялся.
Все правильно. Все так и должно быть. Она родилась только
для него, именно для него, он же сразу это знал! И не ошибся.
Он целовал ее глубоко и долго, так, что уж и дышать было
почти нельзя, и нечем, и незачем. Поначалу ему очень хотелось, чтобы она
поняла, как сильно ему нужна, и еще, что она родилась для него и все такое, а
потом он об этом позабыл.
Он обо всем позабыл.
Он тысячу лет не спал ни с кем, кто был бы ему так нужен и
важен. Он никогда не спал ни с кем, кто был бы ему так необходим.
Отрава входила в него с каждым вздохом, заполняла пустоту,
смешивалась с кровью. Безумие пройдет, а кровь останется такой, с измененным
составом, и именно с этой кровью придется жить. Если удастся выжить. Если
получится.
Он гладил ее ухо, нежное, загоревшееся от ласки, и ее горло
с трогательным синяком, и спину между лопатками, и щеку, и грудь, которая
тыкалась ему в ладонь, и ему было жарко и страшно, что он не дотянет до конца.
Не дотерпит. Сгорит.
Она переступила ногами в мягких белых унтах так, чтобы быть
к нему еще ближе, и не слишком уверенно потянула с него свитер, и ее
неуверенность смешила, раздражала и ужасала его.
Неужели она не видит, что может делать с ним все, что
угодно, и даже немного больше? Она разрушила все, что он с таким смиренным
терпением создавал для себя целый год, и не заметила этого! Она отравила его
кровь, она запалила этот пожар и еще смеет трогать его с такой робкой
неуверенностью, что он чувствует себя варваром и совратителем малолетних!
Он содрал с себя свитер, швырнул его куда-то в сторону,
потом содрал водолазку с нее и тоже бросил. Лиза съежилась и как-то попятилась
в тень, но он остановил ее, и снова прижался к ней, и не отпускал, и целовал, и
тискал, и трудно дышал, и дрожал, как в ознобе, хотя жара была невыносимая.
Потом что-то изменилось. Он моментально понял, как если бы
она сказала это вслух.
Она перестала отступать, на миг замерла и бросилась в
наступление.
Победа. Беда.
Он затолкал ее в ближайшую комнату, залитую лунным светом,
где был только старый холодный кожаный диван с деревянными перильцами, но им
было наплевать на диван.
Лиза стащила его джинсы, потом свои и прижалась, и заскулила,
и стала быстро и жадно целовать его куда придется, и он не сразу понял, что она
не открывает глаз.
– Посмотри на меня.
– Нет.
– Посмотри на меня.
– Я не могу.
– Посмотри.
Она распахнула глаза и больше уже не закрывала. Все это было
ничуть не похоже на сцену соблазнения. Господи, это было вообще ни на что не
похоже!
Как будто они стремились что-то доказать друг другу. Что-то
объяснить. Что-то такое, что иначе объяснить никак невозможно.
Объяснения не пропали даром. Все оказалось гораздо проще,
чем представлялось. Гораздо важнее. Жарче. Серьезней.
Он не оценивал ее исподтишка, он не заметил ее
аппендицитного уродства, он понятия не имел, какой именно на ней был когда-то
лифчик, а ее живот казался ему верхом совершенства.
Он просто изо всех сил хотел и любил ее. Только и всего.
Она и представить себе не могла, что это так просто. Проще
не придумаешь.
И не надо сомневаться, бояться и представлять, как выглядишь
со стороны, и принимать позы, и скрывать недостатки, и подчеркивать
достоинства, и компенсировать изъяны! Не надо ничего, потому что на этот раз
все по-настоящему.
Редко бывает по-настоящему. Почти никогда, а им повезло.
Его тело представлялось ей совершенным, хотя вряд ли его
скульптурный портрет можно было бы выставить в Пушкинском музее рядом со
знаменитым Давидом! Ей не нужен никакой Давид, ей нужен именно этот, живой и
настоящий мужчина, с горячей и влажной кожей, блестящим от напряжения лбом и
большими ладонями, которые так старались не сделать ей больно. Она приходила в
восторг от того, как он дышит, от того, как двигается его грудь, от его длинных
ресниц и узких ступней, казавшихся ей очень изящными.
Она никогда не приходила в восторг от мужских ступней!
Ha старом диване было узко и неудобно, и они еще
предпринимали некоторые маневры, чтобы не свалиться с него, и неуклюже
возились, и засмеялись, когда он все-таки чуть не упал, и все было здорово,
горячо, сильно и, самое главное, со смыслом.
Никогда раньше ни у одного из них это не было со смыслом,
как сейчас.
Потом вдруг оказалось, что больше нельзя ждать, и нельзя
терпеть, и надо скорей, скорей, и выше, и дальше, и непонятно куда, и темнота
сошлась в узкий и горячий тоннель, и в нем невозможно стало дышать, и выжить
можно было только вдвоем, друг с другом, друг в друге, и его отравленная кровь
перелилась в нее, и вспенилась, и загудела в венах – общих. С чего они взяли,
что у каждого из них разная кровь и разные вены, когда все возможно только на
двоих, все устроено как раз на двоих и по-другому быть не может!
Грянул гром. Сверкнула молния.
Тот, кто сказал, что в декабре не бывает гроз, ошибался.
Сильно ошибался.
Победа. Победа.
Беда.
Дверь была не заперта, Морг сразу это понял. Он с первого
взгляда умел отличить закрытую дверь от открытой. Эта была открыта. В доме
никого не было, это он тоже понял довольно быстро, стоя за сосной и внимательно
наблюдая.
Поначалу он еще думал, что хозяйка спит, а потом понял, что
ее вовсе Дет, хозяйки – той самой, которую он чуть было не пристрелил по ошибке
возле забора.
От этой мысли ему стало стыдно – он никогда не убивал просто
так. В конце концов, он охотник, а не убийца.
Значит, если ее нет дома, она у объекта. Это осложняло
задачу. Следовало или ждать ее возвращения, или убивать обоих, но у него не
было таких планов.
