Он мельком глянул на Марту. У нее приоткрылся рот.
— Только я не знаю, как нужно отбивать женщин, и никогда и
никого не смогу придушить. Это от того, что я малодушный, понимаешь?
Марта молчала, только смотрела на него.
— Конечно, я идиот, — неожиданно признался Данилов, — но я
только сейчас понял, что в моей жизни никогда не было никакого шекспировского
одиночества, потому что ты… была всегда. Почти всегда. Все хорошее, что я
помню, так или иначе связано с тобой. Сейчас мне кажется, что мама так на меня
сердилась именно потому, что по-настоящему мне не было никакого дела до ее…
инсинуаций. Я всегда знал, что есть ты и ты — на моей стороне.
— Я на твоей стороне, — медленно подтвердила Марта.
— Конечно. — Он улыбнулся, в этом у него не было никаких
сомнений. — Так что я не стану предлагать тебе часть себя, а стабильный брак,
по-моему, отличная штука. Я просто все слишком затянул, как обычно. Тогда мне
надо было жениться на тебе, а не на Нонне.
— Ты еще вполне можешь успеть на мне жениться, —
пробормотала Марта.
— Да, — согласился Данилов, — я и хочу успеть. Конечно, я не
знаю, смогу ли я быть хорошим отцом…
— Стоп, Данилов, — прервала Марта, — что ты опять заныл!
Конечно, ты будешь хорошим отцом! Ты ведь не станешь делать из него великого
живописца или второго Энрике Карузо!
— Нет, — испуганно сказал Данилов, — конечно, нет! И никому
не дам.
— Даже мне? — уточнила Марта. Она наслаждалась ситуацией и
тем, что Данилов стоит без штанов и печальным голосом рассказывает, что не
может без нее жить — господи Иисусе, неужели правда?! — и тем, что они уже
обсуждают будущее их ребенка, и тем, что все стало наконец на свои места, а она
уж было решила совсем пропадать.
— Даже тебе. Тебе тем более. Ты не знаешь, что это такое,
когда родители ждут, что ты станешь вторым Сергеем Рахманиновым, а ты не
можешь. Не можешь, и все тут.
Примерившись, Марта поцеловала его в губы и заставила
замолчать. Левой рукой он обнял ее покрепче и прижал к себе, к кое-как надетому
свитеру, к голым ногам, к марлевой нашлепке на груди, и она радостно
прижималась.
— Я тебя так сильно люблю, — пожаловалась она, когда он чуть
отпустил ее, потому что ему стало больно, — просто ужасно.
— Ничего, — утешил Данилов, — я переживу. Только первую
брачную ночь придется отложить.
— Если не на пятнадцать лет, то я согласна.
— Нет, — сказал Данилов, — не на пятнадцать лет. Все у меня
как-то не правильно. Марта. Первую брачную ночь приходится откладывать, брюки я
сам надеть не могу, и вообще романтики никакой.
— Шут с ней, с романтикой, — решила Марта. Глаза у нее
блестели. — Сейчас я натяну на тебя штаны, и мы пойдем есть. Ты сказал мне
правду, Данилов?
— Да.
— Ты на самом деле на мне женишься?
— Да.
— Не только затем, чтобы дать ребенку свое честное имя?
— Затем, что я без тебя не могу, — произнес Данилов
недовольно, — ты это прекрасно знаешь.
— Мне требуются подтверждения.
— Ты получишь сколько угодно подтверждений, как только я
смогу самостоятельно снимать и надевать штаны.
— Ого, — сказала Марта, — что-то у тебя и чувство юмора
прорезалось. Это подозрительно.
Она застегнула на нем ремень и осторожно просунула правую руку
в рукав свитера. Данилов морщился и пыхтел.
— Спать будешь в нем, — велела Марта, — снять мы его не
сможем.
Сигарету ему она тоже зажгла сама.
— Теперь ты сиди и думай, а я буду тебя кормить.
Думать Данилову не хотелось. Раненая рука начинала потихоньку
наливаться болью, и он знал, что, когда боль нальется до краев, он не сможет ни
сидеть, ни лежать, и поэтому все тянул и тянул эти мгновения, почти без боли и
почти без мыслей, и смотрел на Марту, и курил, и ждал еды, хотя есть ему не
хотелось, но в ожидании была какая-то домашняя мирная прелесть, свидетельство
того, что у него теперь — семья, Марта и малыш, маленький, лысый, мягкий
мышонок, сидящий у нее внутри, и он станет любить его так, как ему всю жизнь
хотелось, чтобы любили его самого, и никто не сможет ему помешать. Даже его
«черный человек».
— А что ты писал в своем блокноте? — вдруг спросила Марта. —
По-моему, ведь ничего особенного. Только какие-то фамилии.
— Я перечислял фамилии тех, кто мог быть замешан.
— Ну и что? Разве это так важно, что из-за этого можно убить
человека?
— Он не собирался убивать, — сказал Данилов, — он хотел
забрать блокнот, а Сашка попался ему под руку.
— Откуда он знал, что блокнот у тебя на работе?
Данилов пожал плечами.
— Не знаю.
— Откуда он вообще знал про блокнот?
— Не знаю.
— Может, у него подзорная труба и он за тобой в нее все
время подсматривает?
— Не знаю.
— Да что такое! О чем ни спросишь, ничего не знаешь. Вот
твое мясо. Подожди, я тебе сейчас его порежу.
— Спасибо, — сказал Данилов.
— А на дороге? — спросила Марта. — Он вправду хотел нас
убить?
— Ну конечно.
— Нас обоих?
Данилов посмотрел на нее. У нее был спокойный, почти
безмятежный голос, который насторожил его.
— Я думаю, он не знал, что ты будешь со мной. Вернее, он был
совершенно уверен, что я буду один. Он позвонил мне и сказал, что горит дом. Я
должен был кинуться его спасать, что я и сделал. Ты оказалась со мной
совершенно случайно. Конечно, я поехал бы один. Но ты спасла мне жизнь. Правда.
— Он собирался тебя застрелить?
Данилов опять на нее посмотрел. Она жевала мясо и выглядела
заинтересованной.
— Возможно. Или загнать обратно в машину, а потом в карьер.
Проделать на «Фольксвагене» такую штуку, что ты проделала на своей «Ниве»,
невозможно. Он не ожидал, что ты… победишь его.
— То есть сегодня вечером ты должен был погибнуть в
неизвестном карьере в лесу, — подвела итог Марта, — тебя могли проискать
сколько угодно. Даже если бы нашли, ничего понять было бы нельзя: машина
сгорела, тело тоже.
