Или… Или…
Марта.
Единственная из всех.
Сердце стремительно и неудержимо разбухло, как воздушный
шар, надутый гелием, поднялось и остановилось в горле.
«Это невозможно», — сказал он себе, чувствуя, как сердце
шевелится и перекатывается в горле, очень горячее и большое. Сказал, потому что
испугался.
Так испугался, что даже вздохнуть не смог, и разбухшее
сердце не пропускало воздух.
«Возможно», — возразил ему его собственный разум.
Тот человек ненавидит тебя. Ненавидит, ненавидит, мерно
повторило сердце. Что нужно, чтобы уничтожить тебя — так, чтобы ничего не
осталось? Не убить, а именно уничтожить?
Марта.
Данилов осторожно поставил клавиатуру на стол и вытер висок.
Паника нарастала неудержимо, и он знал — еще чуть-чуть, и он не сможет ее
контролировать. Вытащил из кармана телефон и нажал кнопку — только одну. Номер
Марты был записан в телефонных мозгах, как сама Марта — в даниловских.
Возьми трубку, мысленно приказал он ей, как только начались
гудки. Он знал, что ее телефон уже определил номер его телефона и теперь она
раздумывает, отвечать или не отвечать. Если только с ней все в порядке и она
еще может раздумывать.
Возьми сейчас же.
Гудки продолжались, и сердце уже разрывалось, и все труднее
становилось дышать.
«Абонент не отвечает, — прервав гудки, доверительно сообщил
ему из трубки чужой голос, — или временно недоступен. Попробуйте…»
— Я уезжаю, — сказал Данилов в сторону своего кабинета и
поднялся. Таня вышла из стеклянной двери, посмотрела на него и вдруг сделала
шаг назад, как будто собиралась убежать, и с размаху плюхнулась на стул. — Если
что-то срочное, я на мобильном. У вас есть телефон капитана Патрикеева?
— Андрей Михайлович, что случилось? — пробормотала Таня.
— У вас есть телефон Патрикеева?
— Не-ет.
— У меня на столе записка с номером. Ира, пожалуйста,
позвоните ему и уточните, будут ли они опечатывать дверь и кто из нас должен
при этом присутствовать. Я думаю, что не станут. Таня, позвоните мне вечером, я
скажу, будем ли мы завтра работать. Ира, свяжитесь с Сашиными родственниками и
спросите, не нужна ли наша помощь. Не финансовая, а… человеческая. Финансовую я
предложу сам. Все понятно?
В первый раз в жизни ему было все равно, понятно сотрудникам
или непонятно. Не глядя он натянул пальто и вышел из офиса.
Руки были мокрыми и неприятно скользили но рулю, и на
светофоре он старательно натянул перчатки. Мать всегда сердилась, что у него
влажные руки.
Как у лягушки.
«Что такое с твоими руками? Что ты ими делаешь? Разве можно
играть на рояле такими руками?»
Маленький Данилов часто рассматривал свои ладошки, пытаясь
понять, почему они не нравятся матери и что он должен сделать, чтобы они ей
понравились. Он стал вытирать их о штаны, и, заметив это, мать всякий раз
шлепала его по рукам. До сих пор в ее присутствии ладони иногда начинали сильно
гореть.
Когда он перестал играть, — они стали сухими, и он даже
забыл, как это — влажные ладони.
До Марты было далеко — много светофоров и пробок в центре
Москвы. Он еще раз набрал ее номер и еще раз выслушал предложение перезвонить
позже.
«Если с ней что-то случилось, я перестану существовать, —
подумал Данилов спокойно. — Я не умру, конечно, что за глупости. Меня просто
больше не будет».
В машине было холодно, а он позабыл про отопитель. Дыхание
оседало на стекле, как будто стягивало его белесой пленкой, и время от времени
он тер стекло, разрывая пленку.
Если с ней все в порядке, господи, я в тебя поверю. Правда.
Я никогда в тебя не верил, и очень гордился этим, и знал, что, кроме физики,
химии и биологии, на свете нет ничего, во что можно было бы уверовать, но если
с ней все в порядке, я поверю. Я знаю, что меня не за что любить, господи, и
ты, наверное, тоже меня не любишь, но она ни при чем. Пусть с ней все будет в
порядке. С ней и с лысым и мягким мышонком, о котором я не знал, что он — мой.
Не ради меня. Ради нее самой. Пожалуйста.
Он просил и ужасался тому, что просит, и ничего не мог с
собой поделать. Он знал, что одному — без того, с кем он разговаривал и кого
просил, — ему не справиться.
Поставить машину было, конечно, негде, и, не думая ни о чем,
Данилов бросил ее посреди дороги, включив аварийную сигнализацию.
За чистым стеклом раздвижных дверей, дико и нелепо
пристроенных к крылечку старого отреставрированного особняка, угадывалась
просторная умиротворенная приемная, со стойкой из мрамора, с кожаной мебелью и
всеми необходимыми символами достатка и процветания.
— Как мне увидеться с Мартой Черниковской? — спросил Данилов
пиджачно-официальную барышню, восседавшую за стойкой. Сильно пахло кофе и
духами, и искусственная елка сияла в середине чистого плиточного пола —
маленький плезир всем работающим здесь иностранцам, привыкшим ждать Рождества с
апреля.
— Вы договорились о встрече? — спросила барышня деловито.
— Нет. У нее не отвечает мобильный телефон, и я не смог с
ней связаться.
— Одну минуточку, пожалуйста.
Охранник с заправленным за ухо витым шнуром микрофона пил
кофе и смотрел в чистое стекло. Данилов воспринимал все окружающее так остро,
что у него болели глаза. Он не знал, найдет ли барышня Марту. И не знал, что
станет делать, если не найдет.
И не знал, сможет ли он ждать, пока она наконец ее
разыщет!..
Он шевельнулся, и барышня подняла на него любезный взгляд.
— Еще минуточку, пожалуйста.
Барышне было наплевать, на месте Марта или нет.
Она еще послушала, кивнула и положила трубку.
— Она уехала в банк на проверку, — сказала она Данилову, —
должна сейчас вернуться. Может быть, вы подождете или оставите ей сообщение?
— Передайте, пожалуйста, чтобы она перезвонила Андрею
Данилову, — выдавил он сквозь перехваленное спазмом горло, — это очень важно.
Пожалуйста.
— Конечно, — с некоторым удивлением произнесла барышня и
вдруг пристально на него взглянула. — Может быть, все-таки подождете?
— Нет, — отказался Данилов, — спасибо.
Он прошел вестибюль и вышел на улицу, стараясь дышать
глубже. Дышать было трудно.
