— Но зачем? — задала она вопрос, на который Данилов никак не
мог ответить сам, — зачем?!
— Не знаю.
— А машина? Она должна была тебя… убить?
— Думаю, что нет, — произнес он задумчиво, — убить машиной —
очень ненадежный способ. Можно сильно ударить, покалечить, изуродовать, но нет
никаких гарантий, что человек, которого сбила машина, непременно умрет. Мне
кажется, что дело вовсе не в моей смерти…
— Но даже если бы она тебя просто покалечила, — закричала
Марта, — все равно тебя увезли бы в больницу и ты не прочитал бы этого
дурацкого послания на зеркале!
— Я думаю, что он — или она — видел, что меня не покалечил.
Марта замерла перед ним столбиком, как суслик в свете
автомобильных фар. И глаза у нее стали круглые, тоже как у суслика.
— Как… видел?
— Очень просто. Он заехал за угол, припарковал машину и
вернулся посмотреть на плоды трудов своих.
— Он… видел нас? Видел, как мы там ковырялись? В снегу?!
— Думаю, что да. А потом он приехал сюда, влез на балкон и
написал, что я виноват. Чтобы я получил сполна.
— Почему ты решил, что он влез после того, как стукнул тебя
машиной? Зачем было лезть, когда времени совсем не оставалось и ты мог в любой
момент вернуться?!
— В спальне на полу снег с ботинка. Снег бы растаял, если бы
лежал долго. Он ушел за несколько минут до нас. Снег не успел растаять.
Марта стиснула кулачки.
— Данилов, иди в милицию.
— Хочешь вина, Мартышка? Или тебе нельзя?
— Ты уже спрашивал. Мне можно.
Он действительно спрашивал, только теперь ему казалось, что
его вопрос и ее ответ были в другой жизни. Он задавал этот вопрос в пятницу
вечером. А сегодня вечер среды. Вот как. Полвека прошло.
— Он тебя изведет, этот придурок! — проговорила Марта, и
голос у нее опять задрожал. — Ты же сам сказал, что тебе показалось, что ты
сумасшедший! Так нельзя. С этим нужно что-то делать.
— С этим как раз ничего не нужно делать. Мне двадцать пять
лет кажется, что я сумасшедший.
— Данилов! — Она, даже ногой топнула.
— Что?
— Ничего.
— Вот именно, — сказал он и улыбнулся.
Если бы не Марта, сегодня ночью он бы точно сошел с ума. Она
даже не подозревает, как близко это подошло к нему и каким свободным и
счастливым — несмотря ни на что — он чувствует себя сейчас, просто потому, что
это опять прошло мимо. Пока.
Он глотнул вина и закурил новую сигарету. Марта положила ему
мяса.
— Только оно остыло, наверное. Хочешь, я подогрею?
— Нет, спасибо.
— Если на зеркале помада, значит, это женщина. Правильно,
Данилов?
— Нет. Не правильно.
— Почему?
Он улыбнулся, сморщив сухие губы. Как обычно — он сам и не
думал улыбаться. Улыбнулись только губы.
— В моей квартире батарея французских духов и полка с
кружевным бельем. Это не означает, что я женщина.
Марта покраснела. Духи и белье принадлежали ей. Она привезла
к нему кое-какое свое барахлишко, когда поняла, что, оставаясь у него ночевать,
утром не знает, во что переодеться. Было не только белье. Были джинсы, майки,
свитер и даже один офисный костюм, на всякий случай.
— Все равно ты не носишь в кармане мою губную помаду.
— Не ношу. Но если бы ты ее уронила или потеряла, я бы
подобрал ее и положил в карман.
Что-то промелькнуло у него в голове, связанное с этой
помадой.
Промелькнуло слишком быстро, и он не успел понять, что
именно.
Да. Если бы Марта уронила помаду, он поднял бы ее и положил
в карман.
Данилов замер, пытаясь вернуть мелькнувшую мысль-воспоминание,
но безуспешно.
— Данилов, если ты не хочешь идти в милицию, ты должен в
конце концов сесть и подумать серьезно, — сказала она назидательным тоном, как
будто до этого он думал несерьезно! — У тебя есть враги? Какие-нибудь ужасные,
смертельные враги, как в кино?
— В кино? — переспросил Данилов.
— У каждого горца есть свой враг, поэтому каждый уважающий
себя горец носит под подкладкой плаща двухметровый меч. Чтобы ему не отрубили
голову. В конце должен остаться только один.
— У меня нет двухметрового меча под подкладкой, — признался
Данилов с сожалением, — но у меня есть блокнот и ручка.
— Какая ручка? — не поняла Марта.
— «Паркер», — сказал Данилов, — поставь кофе.
Из кабинета он принес записную книжку и ручку. Он привык
записывать все, что ему было необходимо для работы и жизни. Даже то, что нужно
купить апельсины, он всегда записывал. Это началось еще в школе и продолжалось
всю жизнь.
— Значит, так. Корчагин, Таня Катко и Ирина, это мои
сотрудники, — он строчил в блокноте, — они знали, что я строю дом для
Кольцовых, и знали, что в субботу утром я должен там быть. Лида, Веник и
Знаменская тоже знали. Они все звонили в пятницу в офис, и Ира им сообщила, что
я собираюсь на Рижское шоссе.
Грозовский не звонил и вообще про Кольцова знать не мог, тем
не менее откуда-то знает.
— Слухом земля полнится, — сказала Марта и подлила Данилову
вина.
— Может, так, а может, и не так. Что за странные слухи,
которые просочились, как раз когда дачу разгромили? Почему они раньше не
просочились? Почему Марк меня только сейчас спросил?
Марта пожала плечами.
— Вот именно. Знаменскую в пятницу награждали в Кремле, и
она звонила, чтобы пригласить меня на банкет. В воскресенье она снова звонила и
почему-то наврала, что в субботу была в Кардиоцентре, а ее там не было, я
проверил. Веник тоже почему-то наврал. Если они никак не связаны… с
происшествием, зачем врать?
— Это на самом деле странно, — сказала Марта, — по идее,
тебе должно быть совершенно все равно, где Знаменская или твой родственник
проводили утро субботы. Если они не знали про погром, они не должны были врать,
это точно. Кофе варить или будем растворимый?
— Варить.
— Слушаюсь.
— Что? — спросил Данилов, отрываясь от своего блокнота.
