Окровавленная рубаха на его постели не могла появиться сама
по себе. И материализоваться из прошлого тоже не могла, хотя на это было очень
похоже. Ее кто-то принес и положил, зная, что Данилов найдет ее и ему станет
плохо. Так плохо, как пять лет назад, когда он рассматривал хищные тропические
цветы на очень белой, не правдоподобно белой блузке.
Кто мог ее принести?
Наступая на пухлые книжки счетов и держа фотографии в руке,
Данилов подошел к холодильнику и достал из морозилки ледяную и тяжелую, как
граната, бутылку водки. Замороженная, она не лилась, а тянулась в стакан,
сгустившаяся и голубая от холода. Когда стакан наполнился до половины, Данилов
аккуратно поставил бутылку и влил водку в себя.
Горло оцепенело. Внутренности оцепенели.
Сегодня вечером у него были — по порядку — Грозовский, Лида,
Тарасов, Веник.
Грозовскому он отдал компьютер. С Лидой занимался любовью. С
Тарасовым поругался. С Веником провел остаток вечера.
Кто из них?
Любой. Любой, черт побери все на свете.
Стоп. Утром он посылал за договорами Корчагина и еще
руководил его действиями по телефону, потому что бестолковый Корчагин никак не
мог найти папку с договорами.
Он вернулся домой с Грозовским и в спальню не заходил. Когда
Грозовский ушел, он переоделся в спальне, но свет не зажигал. На постели могло
лежать все, что угодно, даже труп — он ничего не заметил бы. Он с детства плохо
видел в сумерках, как крот.
Или крот хорошо видит в сумерках? Или это сова видит хорошо?
Значит, еще Корчагин.
Корчагин, Грозовский, Лида, Тарасов и Веник, предназначивший
для ванной голубую краску.
Хорошо хоть академик Знаменская сегодня не заглянула на
огонек. Повезло ему.
Корчагин был в его квартире один и мог делать в ней все, что
угодно.
Марк тоже был один — пока Данилов искал ему компьютер. И
Тарасов был один.
И Веник.
Ему даже в голову не приходило, что за ними нужно следить.
Что один из них пришел специально затем, чтобы залить кровью его концертную
рубаху.
Что это за кровь? Чья?
Почему-то Данилов был совершенно уверен, что это именно
кровь, а не красная краска, например.
Лида?
Они лежали на диване в его кабинете, до спальни было слишком
далеко, а он спешил. Он понятия не имел, что она делала, когда он курил в
гостиной, такой счастливо-расслабленный. Бегала в спальню, торопливо создавала
декорацию? Через пять минут после того, как они в последний раз поцеловались в
завершение изумительного, почти идеального — как в кино! — секса?.!
И самое главное — зачем?! Зачем?!
Ледяная пирамидка водки, опрокинутая в желудок, стала
медленно таять, и там, где она таяла, становилось тепло и приятно. Почему-то на
этот раз водка проясняла, а не туманила голову.
Кто-то из них знал, что окровавленная рубаха подействует на
него именно таким образом. Кто-то из них знал про ту окровавленную блузку.
Никто не мог про нее знать.
Данилов был совсем один в комнате, где лежала его жена. Он
был совсем один, когда пытался ее оживить и совал к сизым губам стакан с водой.
Он был совсем один, когда набирал всесильные телефонные номера — 01, 02, 03, —
а трубка липла к его ладони, и он все никак не мог понять, что она липнет
потому, что на ней высыхает кровь.
Данилов был совсем один, когда приехали люди из милиции и
«Скорой» и положили его жену на носилки.
Никто не мог ничего знать про белую блузку. Про нее знал
только он один — и никому никогда не говорил, даже Марте.
Нет, не один. Про эту блузку знал еще тот человек, который
застрелил Нонну.
Данилову стало холодно, и ручейки перестали течь с ледяной
глыбы, лежавшей в желудке, и она опять окаменела.
Да, конечно. Убийца его жены.
Во всем виноват он сам, подумалось по многолетней привычке.
На курок нажал не он — только и всего. Но подумаешь — курок! Курок завершил то,
что начал Данилов.
«Ты, ты во всем виноват, убийца, иуда!»
Конечно, он. Кто же еще?
Впервые за почти пять лет, прошедшие с момента убийства, он
вдруг подумал, что убийца его жены — человек. Тот самый, что подложил ему в
спальню окровавленную рубаху. Он знает его, он разговаривал с ним, сидел за
столом, может, компьютер или деньги одалживал.
Убийца его жены так же материален, как снег за окнами или
пустая кофейная чашка на столе, и он решил теперь доконать Данилова.
Как все просто. Не правдоподобно, убийственно просто.
Данилов посмотрел на часы — половина пятого. Минул
пресловутый «час быка», время самоубийств и смертоносных решений. На этот раз —
мимо. На этот раз пронесло.
Ему нужно в ванну, и воду погорячее. Ему нужно еще несколько
сигарет, кофе с сахаром и лимоном и поговорить с Мартой. Тогда он сможет
думать.
Очень хорошо.
Он собрал с пола оставшиеся бумаги и сунул в пакет
фотографии. Подумал и вытащил одну, ту самую, где она на участке в Кратове, в
черном свитере и тяжелых ботинках, и прислонил к серебряной солонке.
Пусть пока побудет здесь.
* * *
Марта рассматривала себя в зеркало и вздыхала. Физиономия
бледная, отечная, местами с зеленью. Губы обметало на ветру, несколько дней она
прилежно мазала их кремом — «альфа-флавон с липосомами, естественная молодость
вашей кожи».
«Естественная молодость» стоила в аптеке семьсот пятьдесят
рублей, и Марта ликовала, когда удавалось купить за семьсот тридцать. Экономия,
таким образом, была налицо, и Марта чувствовала себя умницей, бережливой
хозяйкой и главой семьи. «Естественная молодость» волшебным образом вылечила
губы от красноты и раздражения, зато кожа теперь облезала клочьями, как у
прокаженного.
— Мам, я никуда не еду! — закричала Марта и в приступе
раздражения топнула ногой. Куда ехать в таком виде! — Слышишь, мам?!
— Конечно, слышу, — отозвалась Надежда Степановна, — я
считаю, что, наоборот, нужно съездить.
— Да, конечно! У меня с лица вся кожа слезла, а я поеду на
великосветский прием! Меня даже не приглашали!
— Зато меня пригласили, — возразила мать уверенно, — а это одно
и то же.
