— Данилов, я никак не могу приехать, — сказала Марта с
сожалением, — я бы приехала, но… никак не мог.
— Я понимаю.
— Гони в шею своего Сундукова, сядь и подумай. У тебя это
хорошо получается, я знаю.
— Данилов! — заорал из гостиной Веник. — Данилов, дай мне
очки! Ни х… не вижу, а там хоккей идет!
— Данилов, — предостерегающе сказала Марта из трубки.
— Пока, — попрощался он.
Он дал Венику очки, закрылся в кабинете, и ему даже удалось
два часа поработать.
Он умел ни о чем не думать, сосредоточиваясь только на
эскизе будущего дома, состоящего из одних ломаных линий, а Данилов видел его
таким, каким он будет, — объемным, выпуклым, с чистыми глазами окон и
удлиненной крышей.
Новый заказчик увлекался астрономией, и в крыше
предполагалось место для телескопа. Заказчик был крупный промышленник, в прошлом
служивший в Пулковской обсерватории.
Данилов отлично представлял себе, как он, устав от своих
фабричных дел, взбирается по винтовой лестнице в личную обсерваторию,
настраивает телескоп и полночи рассматривает небо. Может, даже проводит
какие-то вычисления и торопливо записывает их на бумажке.
По слухам, его пожертвования бывшей работе как раз равнялись
той сумме, что отпускалась на нее из бюджета.
В первом часу, решив, что можно попробовать лечь спать —
вдруг что-нибудь из этого выйдет? — Данилов выставил Веника.
Веник не шел, скулил, ругался, но Данилов был неумолим, и
тому пришлось убраться.
В спальне было холодно — окно приоткрыто. Из него несло
морозом и запахом снега. Данилов закрыл окно, поправил штору — он терпеть не
мог беспорядка, и зажег свет.
Как будто железный кулак ударил его под дых.
Стало нечем дышать, и пальцы свело сильной судорогой.
Красное на белом.
Странные тропические цветы, хищные и безжалостные.
Неровные кровавые пятна на очень белой, не правдоподобно
белой блузке.
Много лет ему вспоминалась не кровь, а именно эта не
правдоподобно белая блузка, которая была на его жене, когда она умерла.
Эта блузка в кровавых пятнах лежала теперь на его постели.
Той самой, где он собирался спать. Той самой, где он всегда занимался любовью с
Лидой.
Он закрыл глаза, понимая, что не бредит, что откроет их и
увидит то же самое — красное на белом, — и будет еще хуже, потому что
реальность этого красного на белом еще раз ударит его.
Он открыл глаза. Ничего не изменилось. Оно лежало на его
постели.
Принуждая себя, он сделал шаг, потом еще один и оказался
совсем близко.
Вот оно. Вот.
Это была не блузка. Это была концертная рубаха, его
собственная, неизвестно зачем хранимая. На ней пятнами цвела кровь, очень
красная и свежая.
Данилов осторожно, контролируя каждое собственное движение,
взял рубаху за воротник, вынес из спальни и сунул в первый подвернувшийся под
руку пакет, затолкал изо всех сил. Потом швырнул пакет в мусорное ведро, сел и
быстро закурил.
Руки у него совсем не дрожали.
Ночью ему было так плохо, что несколько раз он подходил к
зеркалу, проверяя, не сошел ли с ума. Неизвестно почему, но он был уверен, что,
если сойдет с ума, зеркало непременно покажет это, он увидит и поймет. Однако
зеркало отражало его в черном свитере с задранными рукавами, привычном и
обыкновенном, как зубная щетка. Он смотрел на свитер, и в голове легчало, как
будто свитер был свидетельством того, что все нормально, все обойдется.
Один раз он полез в пакет, сунутый в мусорное ведро. Белая
ткань, огромный ком, лежала там, внутри. Напрасно он думал, что ему показалось.
Наверное, если б показалось, было бы еще хуже — хотя куда уж
хуже! Если б ее там не было, он уверился бы в том, что сходит с ума.
Он не может позволить себе сойти с ума. Слишком много
радости это доставит родителям и разным «друзьям детства».
Он представил, как они судачат. Он сошел с ума. Этим все и
должно было кончиться. Эта дикая жизнь, без семьи, без друзей, без прошлого!
Наверное, это началось уже давно. Наверное, когда он перестал играть. Что вы
говорите, а с виду такой приличный молодой человек, такой спокойный и
выдержанный!.. Бедная мать, только этого ей не хватало!..
Он не сойдет с ума.
Он не может оставить Марту с ее ребенком. На Петрысика
никакой надежды нет, это уж точно.
Он курил, и пепельница была полна, а он не мог выбросить
окурки, потому что в мусорном ведре лежал пакет, а в нем огромный белый ком с
неровными пятнами крови.
Кончились сигареты, и он не сразу вспомнил, где лежит
запасной блок, а вспомнив, полез на полку и вывалил на пол все ее содержимое.
Сигареты упали сверху, Данилов посмотрел на них с отвращением.
На полке лежали какие-то хозяйственные бумаги — счета за
свет, телефон и квартиру, — и еще фотографии, целый пакет. Падая, пакет
раскрылся, фотографии разлетелись по полу, раскрасив в не правдоподобно яркие
цвета светлый чистый паркет.
Данилов сел на пол и стал собирать фотографии. Марта должна
была их забрать и забыла. Он не любил фотографий, особенно своих.
Марта обожала снимать его, и он злился, хотя не подавал
виду. Вот он садится в машину. Лето, жара, солнце в глаза, соседнего дома почти
не видно.
Вот Марта с палкой шашлыка в зубах, как людоедка на острове.
Вот они оба — этакая романтическая парочка в темных очках и шортах — у
памятника тысячелетию России в Новгороде. Туда-то они как попали?! Он совсем
забыл. Какой-то пляж, подмосковный, бедный, замусоренный — а это где? Он не
знал. Вот это понятно, это Кратово, осень, Надежда Степановна в шали, Марта в
черном свитере и тяжелых ботинках. Вот опять он, вид надутый и важный, какое-то
официальное мероприятие, на которое он зачем-то таскал Марту. Это Ярославль —
высокий берег, бархатный газон, Волга «без конца и без краю». У Марты
напряженное, очень бледное лицо, почти незнакомое.
Ярославль он помнил очень хорошо.
Ползая на коленях, он собрал фотографии, сел прямо на пол и
стал смотреть еще раз, тасуя, как колоду карт. Сочные цвета приторного
обманщика «Кодака» как будто разгоняли мрак в голове.
Ну и пусть таких красок никогда не бывает на самом деле,
зато на них весело и легко смотреть.
«Кодак» помог. Внезапно Данилов стал соображать и удивился
даже, почему не соображал так долго.
