— Я уже понял, спасибо.
Итак.
Академик Знаменская. Кажется, как раз в пятницу в Кремле ее
награждали орденом «за заслуги перед медициной и в связи с шестидесятилетием».
Данилову она звонила скорее всего для того, чтобы в тридцать восьмой раз
пригласить на банкет. Предыдущие тридцать семь приглашений Данилов отверг
вежливо, но твердо.
Лида. Лидия Сергеевна. Она вернулась с «просмотра площадок»
для предстоящего папочкиного юбилея и искала Данилова, чтобы договориться о
совместных бальных танцах. Странно только, что она спрашивала у секретарши о
его планах на субботу, хотя вполне могла спросить у него самого, когда вечером
позвонила ему домой.
Вениамин Ковалев.
Данилов достал из холодильника бутылку минеральной воды,
налил в стакан и залпом выпил. Вода была очень холодной. Такой холодной, что
заломило небо.
Значит, звонил Веник, и секретарша Ира рассказала ему, где
он сможет найти Данилова в субботу утром. Отлично.
Данилов аккуратно поставил запотевший стакан в посудомоечную
машину, сел к столу и закурил, подвинув приготовленный бесполезный блокнотик.
Вениамин Ковалев был братом его жены. Единственный человек
из той жизни, оставшийся в этой. Марта не в счет. Марта была, есть и будет
всегда.
Или не будет?
Марта придумала это дикое имя — Веник, — и Данилов стал
звать его Веником. Вениамина это просто приводило в бешенство, но ничего
поделать уже было нельзя. Он стал Веником на веки вечные. Хуже всего было то,
что это имя ему очень подходило. Гораздо больше, чем Вениамин.
Семья жены так и не простила Данилова. Но Веник был
единственным, кто его не только не простил, но и не уставал напоминать, как он
виноват.
Конечно, он виноват. Кто же виноват, если не он?
Данилов посмотрел на свою сигарету. Теперь нужно выяснить,
где были все трое подозреваемых в момент совершения преступления — так положено
делать по законам жанра.
Знаменская скорее всего спала после банкета. Лида делала
массаж — маникюр, педикюр, маску из грязи Мертвого моря, обертывание
водорослями Красного моря, — или тоже спала. Она не любит рано вставать.
Женщина может позволить себе все, что угодно, кроме
отсутствия вкуса или распущенности, так говорила даниловская мать. Проваляться
в кровати до одиннадцати — это верх распущенности. Интересно, она знает, что Лида
спит до полудня?
Данилов с силой вдавил в пепельницу сигарету.
О чем он думает?!
Он должен выяснить, у кого из них есть… как оно
называется?.. которое обязательно должно быть у каждого уважающего себя
преступника из детектива?..
Оно должно быть с самого начала, и только в самом конце
выяснится, что оно подстроенное! Да. Вспомнил. Алиби, вот что. Лида и
Знаменская ни при чем, конечно. Даже если напрячь все имеющееся у Данилова
воображение, невозможно представить себе Лиду, бьющую по голове здоровенного
охранника. Она даже подачу в теннисе взять не может — такая нежная, хрупкая и
слабосильная. Знаменская и вовсе отпадает.
Остался Веник. Один-единственный из всего «списка
подозреваемых».
Если нету денег, вспомнил Данилов незамысловатые утехи
«Русского радио», привяжите сзади веник. Бегите и метите. Наметете — приносите.
«Русское радио» всегда слушала Марта. Нужно звонить. Нужно взять себя в руки,
перестать думать невесть о чем, снять трубку и набрать номер. Нужно сделать это
прямо сейчас и не малодушничать.
Ах, как Данилову не хотелось звонить!.. Тимофей Кольцов дал
ему десять дней, чтобы разобраться в ситуации. Сегодня этих дней осталось уже
девять, а завтра, согласно законам арифметики, станет восемь. Тимофею Кольцову
нет дела до того, что Данилов слабак и трус. Если Андрей не найдет человека,
который разгромил его дом, это будет означать, что виноват сам Данилов. По
крайней мере, для Тимофея Кольцова.
Для Данилова это будет означать, что жизнь кончилась, не
говоря уж о работе.
Он решительно вытащил трубку из гнезда и набрал номер. Он
знал этот номер наизусть. Даже если он больше никогда в жизни его не наберет,
все равно будет помнить его — через тридцать лет или пятьдесят.
Гудки уныло возникали из тишины и пропадали в тишину, и
Данилов приободрился. Может, его дома нет, этого чертового Веника?!
— Да, — разорвав тишину, сказал заспанный голос, — слушаю,
але!..
— Это я.
— А еще пораньше ты не мог позвонить? Часов в шесть?
— Доброе утро, — вежливо сказал Данилов.
— Да пошел ты!
— Веник, зачем ты звонил мне в пятницу? Мне секретарша
только сейчас сказала, что ты мне звонил.
— Ну и дура. Я ей велел, чтобы ты мне сразу перезвонил.
— Я не вернулся на работу, она ничего не могла мне передать.
Зачем ты меня искал?
Что-то засопело и завозилось, как будто Веник на том конце
пытался втиснуться в трубку. Данилов ждал.
— Я… увидеться с тобой хотел, — наконец сказал Веник, — а?
— Что-то срочное?
— Срочное, не срочное, а увидеться надо.
— Веник, что случилось?
— Мать опять в больнице, — сообщил Веник довольно
равнодушно, — в четверг увезли.
— Что нужно? Врачей? Денег? В какой она больнице?
— Ты же знаешь, — ответил Веник вкрадчиво, — что от тебя она
ничего не примет.
— Знаю, — согласился Данилов.
— Тогда чего благородство-то изображать? А?!
Это был вечный, нескончаемый, опостылевший Данилову разговор
— все о том, что он виноват.
— Я не изображаю благородство. Я спрашиваю, чем могу помочь.
Ей ведь не обязательно говорить о моем участии.
Мало того, что он должен был помогать, он еще должен был
спрашивать разрешения, договариваться, умолять, чтобы ему позволили помогать.
— Давай встретимся, — предложил Веник великодушно, — все
обсудим. Ты подъезжай. Только не сейчас, а так через часок. А то я лежу еще.
Никто никогда не разговаривал с Даниловым таким тоном. Никто
не смел ему сказать «ты подъезжай». Даже мать, потеряв к нему интерес, разговаривала
равнодушно, но достаточно сдержанно.
Данилов осторожно разжал руку и посмотрел на свои пальцы.
Пальцы как пальцы, ничего особенного.
