— Хочешь, я к тебе приеду, — предложила Марта, изо всех сил
надеясь, что он согласится, — прямо сейчас?
— А стирка и глажка?
— Пошел к черту.
— Нет, — отказался Данилов, и Марта моментально
почувствовала себя собакой, которую оставили на платформе, а поезд уже
тронулся, — спасибо. Марта.
Опять — спасибо, Марта!
— Пожалуйста, — пробормотала она. Еще немного, и она
заплачет — то ли из-за гормональных изменений, связанных с беременностью, то ли
из-за того, что впереди маячит еще одно уборочно-постирочное воскресенье,
унылое до боли в зубах, то ли из-за того, что у ее ребенка — бедняжки! —
никогда не будет настоящего отца, то ли из-за того, что она совсем не нужна
Данилову и знает об этом, так нет же — навязывается, пристает, предлагает себя
в компаньоны.
Зачем?!
— Я тебе вечером позвоню, — пообещал Данилов как показалось
Марте, чтобы отвязаться от нее.
— Угу, — согласилась она и положила трубку.
Свою трубку Данилов сунул в гнездо зарядника и стал готовить
себе завтрак — йогурт, сыр, хлебцы из холодильника, — время от времени
посматривая на телефон.
Почему Марта в последнее время то и дело сердится на него?
Что изменилось? Они устали друг от друга или это подготовка к тому, что будет
впереди?
Впереди будет непонятный ребенок, папа-Петрысик, «на тот
большак, за перекресток» по праздникам, разговоры по телефону сначала раз в три
дня, потом раз в неделю, а потом — на каждый Новый год. Все хорошее позади. Все
хорошее кончилось.
На дачу Тимофея Кольцова Данилов приехал с Мартой, чего тот
человек не мог предугадать. Данилов пригласил Марту в самый последний момент,
утром.
Накануне он даже не знал, что она опять собирается ночевать
у него. Она часто приезжала без предупреждения, чего он терпеть не мог.
Пусть бы лучше приезжала без предупреждения, чем без
предупреждения забеременела непонятно от кого! От орангутанга, который говорит
«женский фактор» и еще «ихнее дело».
«Ну, это ихнее дело, не наше!» — так обычно комментировал
орангутанг выступление по телевизору какого-нибудь иностранца по какому-нибудь
иностранному вопросу.
— Не наше, — вслух сказал Данилов.
Звонить было еще рано, зря Данилов сказал Марте, что должен
срочно позвонить. Даже когда он допил свой чай из китайской кружки и догрыз
холодную и жесткую пластинку хлебца — знать бы, зачем он держит их в
холодильнике?! — звонить было все еще рано.
Данилов поставил в посудомоечную машину свою кружку, тарелку
из-под сыра и положил ложку. Весь набор в машине выглядел как-то неубедительно,
и Данилов задвинул хромированную панель, решив, что помоет посуду после обеда,
всю сразу. Ему даже в голову не приходило ополоснуть тарелку и кружку под
краном.
Есть правила, им нужно следовать. По правилам его жизни
посуду моет машина.
Готовясь к разговору с собственной секретаршей, Данилов
достал записную книжку и ручку — чтобы ничего не упустить. Почему-то он думал, что
она непременно продиктует ему целый список имен тех, кто интересовался, как
Андрей Данилов собирается провести субботнее утро.
Будет список, и методом дедукции Данилов вычислит
необходимое.
Имен оказалось три.
Переполошившаяся секретарша, застигнутая Даниловым в разгар
утренних воскресных баталий с ребенком и мужем, долго и мучительно соображала,
чего от нее хочет шеф, шикала в сторону на ребенка и руководила действиями мужа
— «сними, сними сковородку!» — и, вернувшись к трубке, в которой молчал Данилов,
так же мучительно вспоминала, кто именно интересовался им в пятницу вечером.
— Знаменская звонила, — наконец выдала она с неизбывной
тоской в голосе, — а больше вроде никто…
— Вроде или никто? — холодно переспросил Данилов.
Знаменская не могла совершить налет на дачу Тимофея
Кольцова. Она была тучной, очкастой, одышливой дамой — то ли академиком, то ли
членом-корреспондентом. Проводив детей в благополучное заокеанье, она на
свободе перестраивала квартиру на Ленинском проспекте и звонила Данилову в офис
по четыре раза в день — сообщала все новые идеи, почерпнутые из журналов.
Говорила она прокуренным баритоном, виртуозно управлялась с
неформальной лексикой, на чем свет стоит поносила коммунистов вкупе с
демократами, а заодно и академическое начальство. Данилову она нравилась. Идеи
из журналов он выслушивал, непременно одобрял и продолжал делать все по-своему.
«Как это вы ее не боитесь? — спрашивал у него нервный,
замученный бригадир строителей. — Она же танк. Как наедет, так и раздавит».
Данилов был совершенно уверен, что на него Знаменская не
наедет.
— Кто еще звонил, Ира?
Опять какое-то активное шевеление, означающее, очевидно, что
сковородка до сих пор не снята.
— Лидия Сергеевна звонила! — наконец радостно выпалила
секретарша. — Она звонила, когда вы уже уехали, и спрашивала, будете ли вы
завтра на работе! Я сказала, что вы с утра собирались на Рижское шоссе! Точно,
да!
Это тоже Данилову не подходило.
— Больше точно никто не звонил?
— Да нет вроде… Или кто-то… Да, Андрей Михайлович! Еще
звонил ваш родственник.
Данилов вдруг подумал, что отец. Это была странная мысль,
потому что отец никогда ему не звонил, тем более на работу. Для отца он тоже
был неудачным проектом, ошибкой, о которой следовало забыть, но которая — как
все постыдные ошибки — то и дело напоминала о себе.
— Какой родственник?
Ира удивилась, даже пришла в некоторое замешательство.
— Ковалев Вениамин. Он вам всегда звонит. Он в пятницу
звонил, уже довольно поздно, и ему я тоже сказала…
Вениамин?! Позавчера вечером ему на работу звонил Вениамин
Ковалев и секретарша сказала ему, что он с утра собирается на дачу Тимофея
Кольцова?!
— Что-то случилось, Андрей Михайлович? — Секретарша,
приободрившись от сознания выполненного долга и собственного профессионализма,
теперь надувалась любопытством, как воздушный шар гелием. Того и гляди,
полетит.
— Все в порядке, — уверил ее Данилов холодно, — просто у
меня не работает мобильный телефон. Я хотел узнать, не было ли чего-то
срочного.
От такой прозы жизни воздушный шар лопнул, и любопытство
улетучилось в атмосферу.
— Срочного ничего не было.
