– Право, ваша уверенность меня пугает, – сказала королева, по-прежнему глядя в сторону будуара.
– Впрочем, мне не к спеху, – продолжал Людовик XVI, – я могу и подождать. Я предвижу в этой истории счастливый конец, и теперь, когда Жильбер мой врач, я узнаю этот конец от него самого.
– Ваш врач? Этот человек ваш врач! Вы доверяете жизнь короля первому встречному?
– Я доверяю своим глазам, – холодно возразил король, – а в душе этого человека я могу читать, как в раскрытой книге, ручаюсь вам.
Королева невольно содрогнулась от гнева и презрения.
– Вы можете сколько угодно пожимать плечами, – сказал король, – вы не отнимете у Жильбера его учености.
– В вас говорит минутное ослепление!
– Хотел бы я посмотреть, как бы вы себя повели на моем месте. Хотел бы я знать, произвел ли впечатление на вас и на госпожу де Ламбаль господин Месмер?
– Господин Месмер? – переспросила королева, заливаясь краской.
– Да, когда четыре года тому вы, переодевшись в чужое платье, отправились на один из его сеансов. Как видите, моя полиция хорошо работает: я знаю все.
При этих словах король нежно улыбнулся Марии-Антуанетте.
– Вы все знаете, ваше величество? – спросила королева. – Какой вы скрытный, никогда ни словом не обмолвились об этом.
– Зачем? Голоса сплетников и перья газетчиков довольно упрекали вас в неосторожности. Но вернемся к Жильберу и Месмеру. Господин Месмер усадил вас у чана, коснулся вас стальным прутом, окружил себя тысячей призраков, как всякий шарлатан. Жильбер, напротив того, не гаерствует; он протягивает руку к женщине – она тут же засыпает и говорит во сне.
– Говорит! – прошептала королева в ужасе.
– Да, – подтвердил король, не преминув еще немного помучить жену, – да, усыпленная Жильбером, она говорит и, можете мне поверить, рассказывает весьма странные вещи.
Королева побледнела.
– Госпожа де Шарни рассказала весьма странные вещи, – пробормотала она.
– Чрезвычайно, – подтвердил король. – Ей повезло…
– Тише! Тише! – перебила Мария-Антуанетта.
– Почему тише? Я говорю: ей повезло, что никто, кроме меня, не слышал, что она говорила во сне.
– Смилуйтесь, ваше величество, ни слова более, – Охотно, ибо я падаю с ног от усталости, а я не привык себе отказывать: когда я голоден, я ем, когда хочу спать – ложусь в постель. До свидания, сударыня) надеюсь, наша беседа излечила вас от заблуждения.
– Какого, сударь?
– Народ был прав, разрушая то, что создали мы и наши друзья, и свидетельство тому – мой бедный доктор Жильбер. Прощайте, сударыня; поверьте, что, обнаружив зло, я найду в себе силы ему воспрепятствовать. Покойной ночи, Антуанетта!
Король направился было в свою опочивальню, но вернулся.
– Кстати, предупредите госпожу де Шарни, чтобы она помирилась с доктором, если еще не поздно. Прощайте.
И он медленно удалился, сам закрыв за собой двери с удовлетворением мастера, который чувствует под рукой крепкие запоры.
Не успел король пройти по коридору и десяти шагов, как графиня вышла из своего укрытия, бросилась к дверям, заперла их на замок, потом подбежала к окну и задернула занавеси.
Безумие и ярость сообщили ей ловкость, силу, энергию.
Убедившись, что никто ее не видит и не слышит, она подошла к королеве и с душераздирающим рыданьем упала на колени:
– Спасите меня, государыня, во имя неба, спасите меня! – Потом помолчала, вздохнула и прибавила:
– И я расскажу вам все!
Глава 31.
О ЧЕМ ДУМАЛА КОРОЛЕВА В НОЧЬ С 14 НА 15 ИЮЛЯ 1789 ГОДА
Сколько длилась эта доверительная беседа, мы не знаем; однако она затянулась, ибо двери королевского будуара открылись только в два часа пополуночи и можно было увидеть, как на пороге Андре, едва ли не на коленях, целует руку Марии-Антуанетте; потом молодая женщина встала, вытерла покрасневшие от слез глаза, а королева затворила за собой двери в опочивальни.
Андре поспешно удалилась, словно хотела убежать от себя самой.
Королева осталась одна. Когда камеристка вошла, чтобы помочь ей раздеться, она увидела, что королева, сверкая глазами, большими шагами ходит по комнате. Резким движением руки королева отослала камеристку.
Камеристка вышла.
Итак, королева осталась совсем одна. Она велела ее не беспокоить; приказ этот дозволялось нарушить только в том случае, если из Парижа поступят важные известия.
Андре больше не появлялась.
Что же до короля, то, побеседовав с г-ном де Ларошфуко, который пытался объяснить ему разницу между мятежом и революцией, он заявил, что устал, лег и тотчас погрузился в сон; он спал так же спокойно, как после охоты, во время которой загнанный олень с угодливостью царедворца ринулся прямо в западню.
Королева написала несколько писем, зашла в соседнюю комнату, где под присмотром г-жи де Турзель спали ее дети, а затем легла в постель, но не для того, чтобы поспать, а для того, чтобы всласть помечтать.
Но вскоре, когда в Версале воцарилась тишина, когда гигантский дворец погрузился во тьму, когда из глубины сада доносились только шаги да перекличка караульных стражей, а в длинных переходах был слышен только тихий стук ружейного приклада о мраморные плиты пола, Мария-Антуанетта, устав лежать в духоте, встала с кровати, надела бархатные туфли и, завернувшись в длинный белый пеньюар, подошла к окну, чтобы вдохнуть прохлады, веющей от фонтанов, а заодно и поймать на лету советы, которые ночной ветер нашептывает горячим головам и удрученным сердцам.
В уме ее вновь пронеслись все неожиданные события минувшего странного дня.
Падение Бастилии, этого символа королевской власти, нерешительность Шарни, этого преданного друга, этого пленника страсти, которого она столько лет держала в повиновении: он, никогда не изливавший вздохами ничего кроме любви, казалось, впервые вздыхает с сожалением и раскаянием.
Благодаря привычке обобщать, которую сообщает великим умам знание людей и вещей, Мария-Антуанетта сразу поняла, что ее тоска имеет два источника: политическое несчастье и сердечное огорчение, Политическим несчастьем была та важная новость, которая вышла из Парижа в три часа пополудни, дабы обойти весь свет и поколебать благоговение, с каким дотоле относились к королям – наместникам Бога не земле.
Сердечное огорчение имело причиной глухое сопротивление Шарни могуществу возлюбленной властительницы. Значит, недалек тот час, когда любовь графа при всей своей верности и преданности перестанет быть слепой, а верность и преданность – безусловными При этой мысли сердце женщины болезненно сжалось. наполнилось той едкой желчью, которая зовется ревностью, ядом, растравляющим одновременно тысячу маленьких ранок в страждущей душе.
