Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену.
Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящиеся откуда-то издалека топот копыт и звон подков.
– Ну и ну! – подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из «Энеиды»:
Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum
12
.
Он оглянулся.
Но ничего не увидел.
Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньяне, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та подковала своего осла только потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Креспи.
Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям.
Кто были те черные люди, которые расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь?
Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе?
Чего могли они хотеть от Питу, который их никогда не видел и, следовательно, совсем не знал?
Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадмуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми франкам, на который можно купить двести сорок ливров хлеба по четыре су за ливр – столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца?
Выходит, мадмуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней?
Тут Питу вздрогнул.
– О Боже! – воскликнул он. – Опять этот звон подков!
И он насторожился.
– На этот раз, – сказал себе Питу, – ошибки быть не может; это скачет галопом конь; я увижу его на пригорке.
Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, с которого сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах футах, показался всадник.
Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу.
Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу.
Не раздумывая, не оглядываясь назад, даже не попытавшись скрыть свои намерения, рассчитывая только на свои стальные мускулы, Питу одним прыжком преодолел ров, идущий вдоль дороги, и бросился бежать через поля в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что это Эрменонвиль; но он заметил на горизонте верхушки нескольких деревьев и сказал себе: «Если я доберусь до этих деревьев, я наверняка окажусь на опушке какого-нибудь леса; в этом – мое спасение».
И он припустил в сторону Эрменонвиля.
На этот раз он состязался с конем. Поистине ноги Питу обратились в крылья.
Отмахав примерно сто футов, Питу все-таки оглянулся и увидел, что всадник как раз преодолевает огромным прыжком тот ров, который только недавно пересек он сам.
С этой минуты у беглеца не осталось сомнений касательно намерений всадника, и он удвоил скорость; чтобы не терять времени, он больше не оборачивался. Теперь его подгонял не стук копыт, ибо поросшая травой земля заглушала этот звук; его подгоняли слова, которые выкрикивал всадник; Питу мог расслышать только последний слог, что-то вроде «У! у!», и крик этот, рассекавший воздух, казался исполненным ярости.
Питу мчался сломя голову минут десять и наконец почувствовал, что ему нечем дышать, а голова его вот-вот лопнет. Перед глазами у несчастного все прыгало, колени, казалось, разбухали с каждой минутой все сильнее и сильнее, в боках кололо, словно туда набились мелкие камешки. Он, имевший обыкновение при беге так высоко задирать ноги, что были видны все гвозди на подметках, начал спотыкаться о борозды.
Наконец конь, которого природа создала тварью более быстрой, чем человек, нагнал двуногого соперника, который как раз в это мгновение расслышал, что всадник кричит вовсе не «У! у!», а четко и ясно: «Питу!»
Делать было нечего: Питу понял, что все кончено.
Все же он попытался продолжить бег; он двигался как бы по инерции, влекомый силой отталкивания, но вдруг ноги его подкосились, он пошатнулся и, испустив глубокий вздох, ничком рухнул на траву.
Он дал себе слово, что никогда не поднимется, во всяком случае, по собственной воле, но тут удар кнута ожег ему спину, и Грубый, хорошо знакомый голос заорал:
– Ах, тупица, ах болван! Ты что же, задумал уморить Малыша?
Имя Малыша разрешило все сомнения Питу.
– О! – воскликнул он, резко поворачиваясь с живота на спину. – О, я слышу голос господина Бийо!
Перед ним в самом деле стоял папаша Бийо. Удостоверившись в этом факте, Питу позволил себе сесть.
Фермер, со своей стороны, остановил совершенно взмыленного Малыша.
– Ах, дорогой господин Бийо, – воскликнул Питу, – как это любезно с вашей стороны – вот так гнаться за мной! Я клянусь вам, что и сам непременно вернулся бы на ферму, когда двойной луидор мадмуазель Катрин подошел бы к концу. Но, раз уж вы меня догнали, заберите эти деньги, ведь по сути дела они ваши, и вернемся на ферму вместе.
– Тысяча чертей! – вскричал Бийо. – При чем тут ферма? Где ищейки?
– Ищейки? – переспросил Питу, не слишком хорошо понимавший, что это значит.
– Ищейки, ищейки, – повторил Бийо, – ну, другими словами, черные люди!
– Ах, черные люди! Сами понимаете, дорогой господин Бийо, что я не стал их дожидаться.
– Браво! Значит, они отстали.
– Да уж, надеюсь; после такой гонки, как сейчас, им трудно было не отстать.
– Если ты так в этом уверен, чего ж ты удирал?
– Да потому, что я думал, что это их начальник, чтоб не опростоволоситься, решил догнать меня верхом.
– Ну-ну, да ты не так глуп, как я думал. Ладно, пока дорога свободна, вперед! Вперед в Даммартен!
– Как это – вперед, вперед?
– Вперед и есть вперед. Поднимайся и ступай за мной.
– Так мы едем в Даммартен?
– Да. Я там возьму коня у кума Лефрана, а Малыша, который совсем притомился, оставлю ему, и мы уже к вечеру будем в Париже.
– Будь по-вашему, господин Бийо, будь по-вашему!
– Тогда – вперед!
Питу попытался исполнить приказание.
– Я бы с радостью, дорогой господин Бийо, но я не могу.
