Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.
Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.
Но дракон аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.
Теперь вернемся к Питу.
Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, которое призывает к вниманию людей рассеянных или занятых.
Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.
– Смотри-ка, Питу, – удивился он.
– К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? – услужливо спросил Анж.
Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).
– В том-то и беда, – ответил аббат насмешливо, – что ты ничем не можешь быть полезен.
– Помилуйте, господин аббат!
– Да-да, господин лицемер.
– Помилуйте, господин аббат.
– Да-да, господин революционер.
– Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.
Себастьен, который слышал все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.
Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.
Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом:
– Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?
– Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.
– Господин аббат, – сказал Питу с чрезвычайным достоинством, – каждый волен в своих мыслях.
– Ну да!
– Est penes hominem arbitrium est ratio
27
.
– Ax, так ты знаешь латынь, наглец?
– Я знаю то, чему вы меня научили, – скромно ответил Питу.
– Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.
– Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?
– Шалопай, – сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, – ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?
– Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.
– Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! – сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, которое не лишено было справедливости.
Потом грустно прибавил:
– Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?
– Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.
– Да уж я думаю, черт возьми! Питу перекрестился.
– Что ты делаешь, безбожник?
– Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.
– Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить?
– Тиранить вас! – повторил Питу.
– Вот видишь, ты не понимаешь! – торжествовал аббат.
– Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: тиранить происходит от латинского tyrannus – повелитель, властитель. Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески господин.
– Ах ты, плут, – возмутился аббат, все больше поражаясь, – похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.
– Хм, – произнес Питу с притворной скромностью.
– Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так он отвечал?
– Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? – настаивал Питу, поднимая голову, – свобода!
– Ах, шельма!
– Господин аббат, – произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, – господин аббат, не браните меня: contumelia non argumentum, – говорит оратор: брань не довод.
– Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! – в ярости закричал аббат.
– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.
– Надеюсь, ты не ждешь, – сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, – надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.
– Отчего бы и нет? Если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum.
– Однако! – закричал аббат Фортье. – Шалопай прошел школу у революционеров.
– Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры болваны и невежды.
– Да, именно так я и говорю.
– Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.
– Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?
– Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждении.
– Скотина! грубиян! дурень!
– Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem animum arguit – гнев выдает слабость.
Аббат пожал плечами.
– Что вы можете ответить? – сказал Питу.
– Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?
– Я, – с уверенностью сказал Питу.
– Читать я не говорю, но писать?
– Писать! – повторил Питу.
– Писать без ошибок.
– Умею.
– Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?
– Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?
