– Frigida tempe
22
, – пробормотал себе под нос Питу.
– Да, да, вы правы, – сказал Бийо.
– Ну что ж! Вы, папаша Бийо, фермер, вы собственник, вы дитя Иль-де-Франса и, следовательно, француз старого закала, вы представитель третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже сыты по горло!
– Я не отрицаю.
– Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.
– И что?
– Ив один прекрасный день вы протянете руку солдатам герцога Брауншвейгского и господина Питта, которые явятся для того, чтобы именем этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.
– Никогда!
– Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.
– Флессель, Бертье и Фулон в общем-то были негодяями… – вставил Питу.
– Черт возьми! Негодяями были господа де Сартин и де Морепа, а прежде них – господа д'Аржансон и Филиппо, а прежде них – господин Ло, а до него господин Дюверне, Лебланы и графы Парижские, как были негодяями Фуке, Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин де Бриен – негодяй в глазах господина де Калона, господин де Калон – негодяй в глазах министра, который придет ему на смену через два года.
– О, что вы, доктор, – прошептал Бийо, – господин Неккер никак не может быть негодяем!
– Как вы, мой славный Бийо, станете негодяем в глазах Малыша Питу, если какой-нибудь агент господина Питта за бутылкой водки преподаст ему некоторые теории и вдобавок пообещает десять франков в день за участие в мятеже. Как видите, дорогой Бийо, олово «негодяй» – слово, которым в революции обозначают человека, который думает не так, как вы; всем нам так или иначе суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы, а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением. Вот, дорогой Бийо, что мне ясно, а вам нет. Бийо, Бийо, не след честным людям устраняться.
– Полноте, – произнес Бийо, – пусть даже честные люди устранятся, революция все равно пойдет своим путем, ее не остановить.
На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.
– Большой ребенок! – сказал он, – вы бросаете плуг, распрягаете лошадей и говорите: «Прекрасно, я больше не нужен, плуг будет пахать сам собой». Но, друг мой, кто совершил революцию? Честные люди, не правда ли?
– Франция льстит себя этой мыслью. Мне кажется, Лафайет честный человек, мне кажется, Байи честный человек, мне кажется, господин Неккер честный человек, наконец, мне кажется, господа Эли и Юллен, господин Май-яр, сражавшийся бок о бок со мной, – честные люди, наконец, мне кажется, что вы сами…
– Ну что ж, Бийо, если все честные люди: вы, я. Май-яр, Юллен, Эли, Неккер, Байи, Лафайет, – если все устранятся, кто же будет действовать? Эти мерзавцы, эти убийцы, эти негодяи, которых я назвал: агенты агентов господина Питта.
– Что вы можете сказать в ответ, папаша Бийо? – спросил Питу, которого речи Жильбера убедили.
– Ну что ж, – сказал Бийо, – мы вооружимся и перестреляем их как собак.
– Погодите. Кто вооружится?
– Все.
– Бийо, Бийо, вспомните одну вещь, милый друг: то, что мы делаем сейчас, называется… Как называется то, чем мы сейчас занимаемся, Бийо?
– Это называется политика, господин Жильбер.
– Так вот! В политике не существует бесспорного преступления. Человек является негодяем или честным человеком, смотря по тому задевает он или защищает интересы того, кто выносит о нем суждение. Те, кого вы называете негодяями, найдут благовидное оправдание своим преступлениям, и многие честные люди, так или иначе заинтересованные в том, чтобы эти преступления были совершены, сочтут их кристально честными людьми. Когда это произойдет, Бийо, нам придется плохо, очень плохо. Люди уже идут за плугом, уже погоняют лошадей. Дело идет, Бийо, дело идет, а мы в стороне.
– Это страшно, – сказал фермер. – Но если дело идет без нас, куда же оно зайдет?
– Бог весть! – произнес Жильбер. – Я не знаю.
– Ну что ж! Раз уж даже вы об этом ничего не знаете, хотя вы ученый, то я, невежда, и подавно. Так что я полагаю… – Что вы полагаете, Бийо? Ну-ка, ну-ка!
– Я полагаю, что лучшее, что мы с Питу можем сделать, это вернуться в Писле. Мы снова возьмемся за плуг, за настоящий плуг из дерева и железа, которым пашут землю, а не за человеческий, из мяса и костей, который именуют французским народом, и который брыкается, как строптивая лошадь. Мы будем сеять пшеницу вместо того, чтобы проливать кровь, и будем жить свободно и радостно, ведь мы сами себе господа. Вы как хотите, господин Жильбер, а я, черт возьми! я хочу знать, куда я иду.
– Погодите, милейший, – сказал Жильбер. – Я сказал уже и снова повторяю: я не знаю, куда я иду, и все же я иду и иду вперед. Участь моя определена, жизнь моя принадлежит Богу, но мои деяния – это мой долг перед родиной. Лишь бы совесть говорила мне: иди, Жильбер, ты на верном пути, иди! Вот все, что мне нужно. Если я ошибаюсь, люди покарают меня, но Бог простит.
– Да ведь вы сами только что говорили: бывает так, что люди карают даже тех, кто не ошибается.
– И я снова это повторяю. Пусть меня постигнет людская кара! Я стою на своем, Бийо. Прав я или нет, я иду вперед. Я не поручусь – Боже сохрани – что труды мои не окажутся напрасны. Но Господь недаром сказал:
«Мир людям доброй воли». Будем же в числе тех, кому Господь обещает мир. Посмотри на господина де Лафайета, – сколько он уже совершил и в Америке, и во Франции, он загнал уже трех белых коней, а сколько он еще загонит! Посмотри на господина Байи, который не щадит своих сил, посмотри на короля, который не щадит своего покоя. Полно, Бийо, не будем себя щадить. Расщедримся немного; оставайся со мной, Бийо.
– Но чего ради, если мы не можем помешать злу?
– Запомни, Бийо: никогда не повторяй при мне этих слов, ибо я стану тебя меньше уважать. Тебе надавали пинков, тумаков, тебя били прикладом и даже штыком, когда ты хотел спасти Фулона и Бертье.
– Да, и еще как, – подтвердил фермер, потирая больные места.
– Мне чуть глаз не выкололи, – сказал Питу, – И все это ни за что ни про что, – прибавил Бийо.
– Так вот, дети мои, если бы таких храбрецов было не десять, не пятнадцать, не двадцать, а сто, двести, триста, вы вырвали бы несчастного из рук толпы и спасли от ужасной смерти, которой его обрекли; вы избавили бы нацию от позорного пятна. Вот почему, друг мой, я требую – конечно, настолько, насколько я могу чего-то требовать от вас, чтобы вы не возвращались в деревню, на покой, а остались в Париже, и в случае нужды я мог бы опереться на вашу крепкую руку и верное сердце; чтобы ваш здравый смысл и патриотизм стали пробным камнем для моего ума и моих трудов; наконец, для того, чтобы, сея не золото, которого у нас нет, но любовь к родине и общему благу, вы помогали мне наставить толпу заблудших на путь истинный, чтобы вы были моей опорой, когда я поскользнусь, и палкой, когда мне надо будет нанести удар.
