– Мы это знаем, – сказал Байи, – мы сами дали приказ, чтобы его взяли под стражу и охраняли.
– Взяли под стражу? – переспросил гонец.
– Конечно, я послал двух комиссаров и охрану.
– Охрану из двухсот пятидесяти человек, – уточнил один из избирателей, – этого более чем достаточно.
– Господа, – сказал гонец, – я приехал сообщить вам, что толпа разогнала охрану и захватила пленника.
– Захватила! – воскликнул Лафайет. – Охрана позволила захватить пленника?
– Не осуждайте охрану, генерал, она сделала все, что могла.
– А господин Бертье? – с тревогой спросил Байи.
– Его везут в Париж, сейчас он в Бурже.
– Но если он окажется здесь, ему конец! – воскликнул Бийо.
– Скорее! Скорее! – закричал Лафайет. – Отрядите пятьсот человек в Бурже. Пусть комиссары и г-н Бертье останутся там ночевать, а за ночь мы что-нибудь придумаем.
– Но кто поведет их за собой? – спросил гонец, с ужасом глядя в окно на бурное море, каждая волна которого испускала новый боевой клич.
– Я! – воскликнул Бийо. – Я спасу его.
– Но вы погибнете! – воскликнул гонец. – На дороге черным-черно от народа.
– Я еду, – сказал фермер.
– Бесполезно, – пробормотал Байи, слышавший весь разговор. – Слышите?! Слышите?!
И тут все услышали, как со стороны заставы Сен-Мартен надвигается шум, похожий на рокот моря, набегающего на гальку.
Этот гневный ропот выплескивался из домов, как кипяток переливается через край стоящего на огне горшка.
– Слишком поздно! – оказал Лафайет.
– Они идут. Они идут, – прошептал гонец. – Слышите?
– Полк, в атаку! За мной! – крикнул Лафайет с безрассудной удалью, которая была замечательной чертой его характера.
– Эх, черт меня побери! – выругался Байи, быть может, впервые в жизни. – Вы забываете, что наша армия и есть эта орда, с которой вы хотите вступить в бой?
И он закрыл лицо руками.
Народ, столпившийся на площади, мгновенно подхватил крики, доносившиеся издали, с окрестных улиц.
Те, кто глумился над жалкими останками Фулона, оставили свою кровавую забаву и бросились в погоню за новой жертвой.
Большая часть этой орущей толпы, размахивая ножами и грозя кулаками, ринулась с Гревской площади к улице Сен-Мартен, навстречу новому траурному шествию.
Глава 42.
ЗЯТЬ
Оба потока очень торопились и вскоре слились воедино.
И вот что произошло.
Несколько истязателей, которых мы видели на Гревской площади, поднесли зятю на острие пики голову тестя.
Господин Вертье в сопровождении комиссара ехал по улице Сен-Мартен; они успели поравняться с улицей Сен-Мери.
Вертье ехал в кабриолете, экипаже в ту эпоху чрезвычайно аристократическом, ненавистном простому люду и причинявшем ему множество неприятностей – щеголи и танцовщицы, любители быстрой езды, сами правившие лошадьми, вечно забрызгивали прохожих грязью, а часто давили.
Среди криков, гиканья, угроз Вертье продвигался вперед шаг за шагом, мирно беседуя с избирателем Ривьером – одним из двух комиссаров, посланных в Компьень, чтобы спасти Бертье, товарищ Ривьера бросил его, да и сам он чудом избежал смерти.
Народ начал расправу с кабриолета, прежде всего он оторвал откидной верх, так что Бертье и его спутник остались без укрытия, доступные всем взглядам и ударам.
По пути Бертье припоминали все его преступления, преувеличенные слухами и народным гневом:
– Он хотел уморить Париж с голоду!
– Он приказал сжать рожь и пшеницу до времени, чтобы зерно поднялось в цене, и получил огромные барыши.
– За одно это его надо убить, а он еще и участвовал в заговоре.
У Бертье отобрали портфель» где якобы нашли подстрекательные письма, призывы к смертоубийствам, свидетельствующие о том, что его сообщникам было роздано десять тысяч патронов.
Все это было сущим вздором, но известно, что обезумевшая толпа верит самым нелепым россказням.
Тот, кого во всем этом обвиняли, был молодой еще человек, лет тридцати-тридцати двух, щеголевато одетый, едва ли не улыбающийся под градом ударов и ругательств; он с полнейшей беззаботностью смотрел на дощечки с оскорбительными надписями и спокойно беседовал с Ривьером.
Два человека из толпы, раздраженные его невозмутимым видом, старались испугать его и лишить самообладания. Они пристроились на подножках кабриолета и приставили к груди Бертье штыки своих ружей.
Но Бертье отличался безрассудной храбростью, и ему все было нипочем; он продолжал беседовать с избирателем, словно эти ружья были невинными принадлежностями кабриолета.
Толпа, разозлившаяся на такое пренебрежение, столь отличное от недавнего ужаса Фулона, ревела, с нетерпением ожидая мгновения, когда можно будет наконец перейти от угроз к расправе.
И тут Бертье заметил, что у него перед носом размахивают каким-то жутким окровавленным предметом – неожиданно он узнал в нем голову своего тестя.
Голову поднесли к его губам, заставляя поцеловать ее.
Господин Ривьер с негодованием отстранил пику рукой.
Бертье знаком поблагодарил его и даже не обернулся, чтобы проводить глазами этот мрачный трофей, который палачи несли вслед за кабриолетом, прямо над головой своей новой жертвы.
Так экипаж доехал до Гревской площадь, где спешно отряженная охрана с великим трудом препроводила пленника в Ратушу и передала в руки избирателей.
Предприятие было столь важным и опасным, что Лафайет снова побледнел, а у мэра снова громко заколотилось сердце.
Толпа набросилась на кабриолет, оставленный у крыльца Ратуши, доломала его, после чего заняла нее лучшие для наблюдения места, поставила часовых охранять все входы и выходы и приготовила новые веревки для фонарей.
Увидев Бертье, который спокойно поднимался по парадной лестнице Ратуши, Бийо не мог сдержать горьких слез и в отчаянии рвал на себе волосы.
Питу, предположив, что казнь Фулона уже свершилась, поднялся от реки на набережную; увидев ненавистного Бертье, чью вину в его глазах усугубляло еще и то, что он подарил серьги Катрин, Питу забыл о своей вражде и рыдая спрятался позади скамейки, чтобы ничего не видеть.
Тем временем Бертье, войдя в залу совета, как ни в чем не бывало, беседовал с избирателями.
С большинством из них он был знаком, с иными даже дружен.
Но они сторонились его в ужасе, который вселяет в робкие души связь с человеком, имеющим дурную репутацию.
Вскоре около Бертье остались только Байи да Лафайет.
