По мере того, как объект готовился к сдаче, Хозяин зачастил на стройку. Он и раньше бывал рядом с домом ежедневно, проверял стены, указывал на перекос потолков, подбадривал неожиданно одухотворенных новой идеей заключенных, но, когда на дощатый настил крыши стали класть первые листы шифера, провалявшегося на складе без малого лет двадцать, от пахнущего свежим деревом барака он почти не отходил.
– Что это? – тыкал он пальцем в чертеж, представленный Индейцем и составленный ночью Литуновским.
И Индеец, вспоминая наставления, водил сломанным ногтем по ватману и бурчал что-то нечленораздельное.
– Какая пожарная лестница? – досадовал полковник Кузьма Никодимович. – Дурак. Даже я вижу, что это вентиляционное отверстие.
– Это не вентиляционное отверстие, – скромно вмешивался Вобла. – Это дымоход для барачной печи.
«Дымоход, – хмыкал начальник „дачи“, отходя в сторону, туда, где копошились с паклей Пысь и Веретено. – Надо же. А у меня дымохода нет».
– Иди-ка сюда! – кричал он Индейцу. – Какой дымоход? А почему в административном здании дымохода нет?
Индеец корчил лицо, стараясь придумать хоть какой-нибудь веский довод, однако не придумывал.
– Самоделкин, мать вашу, разгильдяи!.. Почему здесь дымоход есть, а у меня его нет?
– Как это – нет? А труба от печи, куда шныри засыпают уголь? Это не дымоход?
– Поговори у меня.
И шел к группе Литуновского.
– Андрей Алексеевич, бодрячком сегодня выглядите.
– Работа, она одухотворяет.
– Хорошо сказали. Что это за крючья?
– Для пожарной лестницы, – предвосхищал события Мазепа и разворачивал свой лист.
К двадцать второму апреля новый барак был готов под ключ. Как водится, из Красноярска прилетел вертолет, и качественный состав прибывших предвосхитил все ожидания. Комиссия по приемке, заместитель начальника УИН Мальцев, два полковника из штаба и Сам.
Кузьма Никодимович волею каких-то неожиданных пертурбаций в своем организме превратился в человека весьма субтильного, милейшего и улыбчивого. Не отходил от генерал-лейтенанта ни на шаг, косил глазами в его направлении и шел справа, чуть сзади.
– Ну, ныть, дом хорош. Дом отдыха для осужденных, значит, Кузьма Никодимович, построил?
– Да я…
– Молчи, молчи, – добродушно разрешил генерал. – Вижу, постарался.
– Для людей же, какое бы отребье ни было…
– Правильно, полковник, молодцом. Но херню вот эту над входом все же сними. Я понимаю, фольклор, старались, но сними.
И Самоделкин метнулся к входу отдирать с его притолоки доску с надписью, которую резал целую неделю: «Кто был – не забудет, кто не был – тот будет».
– А это что за лестница? – продолжал осмотр Сам.
– Пожарная, – спешил объяснять Хозяин. – На случай, если займется пожар.
– Если пожар займется этим кедром, ныть, то твоя лестница понадобится, как слепому бинокль. А это что за финтифлюшка? – И генерал показал пальцем-сарделькой на флюгер.
Хозяин поднял взгляд и мгновенно вспотел.
Вообще-то, когда Самоделкина, мастера по изготовлению мебели из ценных пород древесины, обязали изготовить из жести флюгер, он сначала, как водится, заартачился. Но, получив в лоб кулаком от нового взводного, спрятал гонор мебельщика в задний карман брюк и отправился искать инструмент.
Флюгер получился неплохой. Обычная, привычная взгляду роза ветров, только вместо известных всем букв на окончании ее лучей – «С-З-Ю-В», обозначающих стороны света, значилось «Л-Х-В-С».
Что обозначает этот известный каторжанский слоган, используемый при нанесении тату на кожу наиболее отмороженных осужденных, Хозяину объяснять не нужно было. И сейчас, чувствуя, как по его спине стекают ручейки – предвестники печали, он стал объяснять.
– «В», товарищ генерал-лейтенант, это «восток», «С», понятно, «север», а «Х» и «Л», это… Христос… и эта… Любовь. Святые для каждого заключенного символы, товарищ генерал-лейтенант.
– Вон оно как… – расслабился Сам. – С душой, Кузьма, с душой. Отмечаю. С нарушеньицами небольшими, правда, но постарался. Близко к «запретке» дом, значит, стоит. Но понимаю, понимаю, места мало, а снести старый барак было невозможно. Другого бы пожурил, а тебя, Кузьма Никодимович, хвалю. Не подведешь.
Пока генерал бродил вокруг стройки, полковник вытирал лоб и фуражку платком, высматривал в толпе Самоделкина и пока не находил. Но знал, что, едва «вертушка» увезет этот комсостав, он обязательно найдет. От него в зоне еще ни один не укрывался. Да что там в зоне! – за ее пределами никто не уходил.
– Сколько до пенсии, Кузьма Никодимович? – поинтересовался у крошечного трапа Сам.
– Шесть лет. Но хотелось бы делу жизни…
– На следующий год у меня место начальника отдела по строительству образуется в Управлении. Я подумаю.
Комиссия новый барак приняла без колебаний. Во-первых, он понравился Самому. Во-вторых, он был лучше старого, а старый функционировал не один десяток лет. В-третьих, дом и на самом деле был хорош. Он пах свежим лесом, охотничьей сторожкой, свободой и чистотой. Кажется, это все, что сейчас нужно пятидесяти заключенным «специального режима» седьмой колонии.
Вечером плац был заполнен, и зэки, беспрестанно оборачиваясь на творение рук своих, начальника почти не слушали. А он говорил об этапах переезда, об организации несения караульной службы (в том виде, которая касалась зэков), поздравлял с трудовым успехом и с благодарностью смотрел в небо, всосавшее в себя приемную комиссию во главе с Самим.
– Где этот жестянщик? – напоследок поинтересовался Хозяин.
Взводный пальцем подозвал из строя Самоделкина, проявившего при изготовления флюгера совершенную безответственность, и тот вышел. Выбрался из толпы, разочарованный тем, что произведение, которому посвящено трое суток работы, не оценено по достоинству.
– Значит, зэк, «легавым – хер, ворам – свобода»?
– Автоматически вышло, – признался мастер.
– Двое суток карцера, – провозгласил полковник. – Тоже автоматически. Однако в связи с праздником объявляется амнистия. Через час я выхожу на улицу и поражаюсь, насколько флюгер изменил свой вид.
Нет, сегодня начальник не был похож на себя. Многие соотносили это с услышанным обещанием Самого перевести Кузьму в Управу, а некоторые, что подогадливее, сообразили, что полковник растерян. Должность, на которую его прочит начальник Управления, – по строительству. Дальше объяснять не нужно. На месте Кузьмы растеряется любой.
Переезды, окончательный, косметический ремонт, обустройство…
К середине мая жизнь на «даче» вошла в привычную колею, с той лишь разницей, что возвращались зэки не в загаженный, сырой, продуваемый всеми ветрами барак, а в натопленное помещение, в котором витал аромат мнимой, но свободы, ничтожного, но счастья.
