– Ты жуй, жуй, – по-доброму, не понимая, посоветовал старик, видя, как Летун сидит с полным ртом и смотрит в небо. – Я еще дам.
Творог во рту превратился в раскисшую массу. Ее невозможно было ни сглотнуть сжавшимся от тоски горлом, ни прожевать. Старик, сообразив, что происходит неладное, быстро вынул из сидорка закупоренную газетной тычкой бутылку молока, и протянул зэку.
– Спасибо, – едва отдышавшись, поблагодарил Андрей и вернул бутыль. – Спасибо…
– Вот еще яйца, вот хлеб. Пользуй.
Но Литуновский, силой заставив увести глаза в сторону, отказался:
– Тебе обратно ехать, побереги.
Двое заключенных носили товар, и по их возбужденным лицам было понятно – носят не зря. В такие минуты внимание охранников и подсчеты замполита в леднике бессильны.
– Лодку починить надо, – продолжал сетовать старик, – а на что купить смолы? Опять же, сети прохудились. Мы со старухой подсчитали, чтобы все дыры в хозяйстве заткнуть, не менее двух тысяч трехсот рублей надо. Ну, выручу я сейчас рублев триста, ладно. Рыбы кровососам городским сдам рублев на двести. А где остальные взять? До шишек еще полгода, а за мехом скорняги лишь в декабре прибудут, после линьки. Как жить? Ох, горе…
– Да, трудно вам, – пробормотал Андрей. – Вам бы две с половиной тысячи. Решение всех вопросов…
Старик посмотрел на Летуна взглядом, полным возмущения.
– Две с половиной… Да полторы бы! Я шифер бы старый использовал на дому, и делов-то. А полторы – это в самый раз.
Над их головами стремительно пролетела какая-то серая птичка и, чиркнув воздух коротким пением, скрылась в лесу.
– Скороспель, – поспешил объяснить дед. – Значит, разлетались, лето дождливое будет. Ох, горе вам, ребяты… После такой зимы такое лето…
– Ну, что там? – Из ледника показался порядком замерзший замполит.
Конвоир, тот, что с собакой, крикнул, что разгрузка завершена, и спросил, уводить ли «этих троих». Литуновский с первого дня отметил про себя одну особенность – их никогда не называли людьми. Лишь числом, в зависимости от того, какое количество человек имелось в виду. Если один – номер на телогрейке. Если несколько, то как сейчас – «этих троих».
– Ты вот что, парень, – засуетился сельчанин. – Я через две недели снова приеду, товар привезу, так я тебя на разгрузку попрошу. Начальник зоны мне разрешит, так что посидим, я захвачу для тебя поесть чего, поговорим, лады?
– Лады, – Андрей соскочил с телеги и протянул старику руку. – Спасибо за молоко. Ну, и за творог, конечно.
Если бы не этот творог, Андрей еще не скоро бы почувствовал, что его судьба расколота, как колода топором. Восемнадцать лет были настолько нереальным, плохо усваиваемым в голове понятием, что время, отбываемое на «даче», текло размеренно и спокойно. Еще не было необходимости вычитать из восемнадцати лет, обозначенных судьей с голубыми волосами, три месяца и получать результат в семнадцать лет и девять месяцев. Литуновский лишь сейчас, подталкиваемый прикладами в спину, двигающийся к бараку, стал осознавать, что в этой зоне прошла вся жизнь, а сидеть ему еще шестьдесят восемь раз по столько. Он так и зашел в барак. На негнущихся ногах прошел до нар и сел, словно боксер, только что получивший нокдаун. И еще этот запах творога свободы, что стоял во рту и отдавал теплым коровьим молоком, вкус которого он совершенно позабыл.
Белый мишка, еще даже не успевший запылиться к тому моменту, когда за Литуновским пришли, жена, с которой за шесть лет он так и не смог ни единожды поссориться, работа, которую ни разу не предавал, знакомые лица…
Все это сначала медленно двигалось перед его глазами, потом вдруг закружилось со страшной скоростью, промелькнуло, исчезло, и на смену привычному, старому, пришел затхлый запах барака, не просыхающая до утра одежда, лица, надрывающиеся от натуги, и спелые, молодые лица конвоиров, утешавших себя тем, что они здесь на два года, а он, Летун, на восемнадцать.
Восемнадцать лет…
Боже мой, думалось Андрею, Вике будет сорок восемь, Ваньке двадцать три, а ему, законченному старику, пятьдесят девять. Он даже не сможет ощутить то чувство восторга, которое испытывает мужчина… Если он выживет, если сможет уехать на свободу в вагоне поезда дальнего следования на восток, то он уже никогда не станет тем, кем был до сих пор. Черт с ней, службой, бог с ними, машиной и вещами. Он не сможет обнять жену и доставить ей удовольствие, которого она ждала восемнадцать лет…
А кто сказал, что она будет ждать столько времени? Он уже столько наслушался, что и тени сомнения не может быть в том, что Вика не откроет объятия кому-нибудь другому. Да, возможно, что она все эти годы будет жить одна. Да, она встретит его дома, но кто уверит Андрея в том, что за эти восемнадцать лет она ни разу не предала его? Ведь это просто невозможно, она человек, как и все.
Литуновский сел на нары и прислушался к себе. Смог бы он ждать Вику восемнадцать лет, не прикасаясь ни к одной женщине? И ужас овладел им, когда он понял, что однозначного ответа, того, которого он ожидал, нет. Если это не случится сознательно, то может произойти случайно. Праздник, чуть превышенная норма спиртного, легкий флирт, а утром будет уже поздно. Уже все произошло, и теперь остается только лгать. Лгать и… раз уж это случилось, и врать все равно придется… Зачем ей мучить себя ожиданием? Срок, в конце концов, дали ему, а не ей.
И он едва не сошел с ума. Выводы, которые не напрашивались в течение трех месяцев, внезапно стали очевидными, и горло вновь перехлестнула веревка горя. Он сидит и строит будущее Вики, а если это уже… Если это уже произошло? Три месяца. Вика не могла и дня обойтись без любви, она была моложе на одиннадцать лет, и от сил и нежности Андрея заводилась с первой минуты близости. Ей сейчас так не хватает этой близости, зато в избытке тех, кто готов понять и утешить…
Он поймал себя на мысли о том, что размышляет, к кому Вика отправит Ваньку, чтобы он не стал свидетелем того, как ее утешает кто-то другой, очень не похожий на папу. Ванька… Он вылитый Литуновский, лишь нос у него чуть с горбинкой, как у Вики. Он вырастет, и так и не поймет до конца, есть у него отец или нет. Не сходит с ним на стадион, на свой первый футбольный матч, и советоваться о первой близости с женщиной будет не с бывшим зэком, валившим в Красноярской тайге кедры, а со сверстником, уже пережившим эти счастливые минуты разочарования.
Уж лучше, если Вика выйдет замуж. Давя в горле слезы горя, которого ни разу не испытывал за сорок один год жизни, Литуновский думал о том, что даст ей развод не задумываясь, лишь бы не чувствовать себя здесь обманутым и забытым. Когда Ванька его увидит, сухого, иссушенного туберкулезным кашлем и язвой, ему, Ваньке, будет уже все равно. Какие чувства может испытывать взрослый человек, который последний раз видел отца в возрасте пяти лет? Да и увидит ли? Прожито всего одна шестьдесят восьмая срока, которая уже показалась вечностью. Больным сном, за который пролетела жизнь.
