Зебра похвалил. Ему казался удивительным сам факт того, что, находясь в карцере, в нечеловеческих условиях, этот человек не стонал от безысходности, а думал о том, как сделать что-то, полезное людям. Положительно, этот зэк для зоны.
Услышав вывод, Литуновский чуть посерел лицом и сел на землю.
– Ты ошибся, Саня. Я не для зоны. Я вообще не для неволи. Я не могу здесь жить.
– Но живешь же?
– Живу, – задумался Летун. – Чтобы снова оказаться свободным.
– И сколько тебе жить еще? Семнадцать лет?
– Семнадцать, – повторил Андрей и, чтобы убрать от лица Вику с Ванькой, вновь взял в руки карандаш. – Неси лопасть, будем крепить к оси.
Через неделю только и было разговоров, что о фильмах, бане, строительство которой подходило к концу, да о приносящем добрые плоды безумии Литуновского. Того с Зеброй охранял один лишь бурят с собакой и, часами глядя на бумагу и куски металла, лежащие перед заключенными, постоянно впадал в спячку. Приводила его в чувство собака, которая бросалась в сторону Летуна сразу же, едва тот делал резкое движение или издавал резкий крик.
В бараке между тем что-то изменилось. Бедовый воспринимался зэками по-новому, ибо именно он стал вдохновителем и организатором тех преобразований, что происходили вокруг. Несмотря на приближающуюся осень, грозящую новыми болезнями и новыми смертями, в зоне стало теплее и, кажется, светлее. Каждый день Литуновский возвращался в барак усталым, но новый, подходящий к концу день словно вдувал в него ветрами красноярской тайги новые силы. Его внешнее уродство, перекошенная походка и шелест языка, произносящий трансформированные звуки, казались уже не ущербными, а подчеркивающими личную душевную стать этого человека.
Он мог быть уважаем уже и за то, что не сломался за три месяца от бесчеловечного наказания Хозяина, но его неумолимая жажда жизни начинала казаться окружающим просто аномальной. Любой другой, уважающий себя, хоть и не сломленный администрацией, но изуродованный ею, до конца срока ни за что не переступил бы порог кабинета Хозяина по собственной инициативе. Иной переступил бы, сломавшись и попросив пощады, но это уже другой случай. Летун же, оказавшись сильнее, не замкнулся. Он решил жить дальше, потому что жить нужно. И брать от жизни по максимуму даже там, где брать, как казалось, нечего.
Баня – сумасшедшая идея, еще несколько дней назад казавшаяся нереальной и даже смешной. Сейчас Мазепа с зэками под конвоем ходит в лес, отбирает нужный материал и приносит в зону. Рядом со стройкой стоят шестьдесят листов шифера, пролежавшие на складе не один десяток лет, гвозди, инструмент… И вот по всей «даче» раздается не унылый, а вселяющий надежду стук, призывающий занимать места для халявной работы на постройке общественной мыльни.
Кино. Об этом излишне вообще думать, а не говорить. Старик Хиппи, из «шестидесятников», загремел на «дачу» по подложным, как он всех тут уверяет, следственным доказательствам его участия в убийстве. Так этот дедушка не видел даже черного экрана телевизора с восемьдесят девятого года. Именно тогда менты взяли его с окровавленным топором в руке над порубленным телом соседа.
А теперь все это есть. Благодаря человеку – уроду лицом и телом, человеку странной души, Литуновскому. А ведь его уважали бы просто за то, что он не попросил пощады, когда вынужден был обсасывать панцири жуков-носорогов. За то, что заплакал не тогда, когда был вынужден быстро жрать кусок размокшего хлеба, брошенного грязной рукой конвоира, а когда вернулся и лег под одеяло. Зона, она все замечает, но никогда ничего не прощает. В ней нельзя ошибаться. Однако если ты прав, то тебя всегда поймут. Попробовал бы Сырок или Веретено завыть под одеялом… Впрочем, опускать их еще ниже уже некуда.
– Ты уверен в том, что делаешь? – спросил как-то Литуновского Толян.
– Да, – отрезал тот, не желая лгать больше.
– И ты знаешь, что на второй заход в «хату» воду тебе носить никто уже не станет?
– Спасибо тебе и за ту.
– Не за что, – отвернулся к стенке Бедовый. – Просто жалко будет, если умрешь.
Литуновский тогда промолчал, а случилось это за неделю до окончания постройки машины.
Время шло, обещанный начальнику колонии срок изготовления аппарата подходил к концу, и теперь зэки, направляющиеся домой с работы, лицезрели странное приспособление, выстроенное Литуновским. Это было похоже на все сразу и ни на что вообще. Сиденье сломанного кресла, обтянутое дерматином, четыре маленьких упругих колеса, сложный двигатель перед креслом, выхлопная, как и положено каждому двигателю внутреннего сгорания, труба, и посреди всего этого – длинный телескопический штырь, выдвигаемый вверх и утопающий внутрь одним нажатием рычага управления. Был руль, смешной, маленький, и зэки уже обсуждали, как будут объезжать кедр и колотить его лопастями «шишкобоя».
Срок миновал, и Хозяин, удрученный вынужденным подписанием дурацкого договора об открытии счета и перечислении на него средств от добычи шишек, потребовал демонстрации возможностей.
Презентационный обмолот было решено устроить в ста метрах от делянки, где нет зэков и есть много шишек. Литуновский хотел молотить на самой лесосеке, но полковник покрутил пальцем у виска и сказал, что если там и есть шишки, то все они давно на земле, обмолоченные упавшими кедрами. В чем-то он оказался прав, и Летун вынужден был согласиться.
«Шишкобой» был легок, и легко бы уместился на плечах двоих зэков. Однако направляющая с лопастями весила в пять раз тяжелее, поэтому решили установить машину на волокуши и тащить цугом. Привязав веревку к задней части легкой станины, пятеро заключенных под предводительством вездесущего Мазепы притащили машину на указанное место. А точку демонстрации возможностей своего детища определил сам Летун. Выбрав место попросторнее, Литуновский велел заправить оба бака бензином, произвел последний осмотр двигателя, проверил запуск, посмотрел на небо и удовлетворенно покачал головой. Конвой увел бурлаков обратно на работу, и у аппарата остались порозовевший от удовольствия Хозяин, замполит, сам автор проекта и бурят-ефрейтор, которому приказали задержаться лишь для того, чтобы помогать перетаскивать агрегат в случае необходимости.
Замполит между тем поймал взгляд, который бросил на небо зэк, и, быстро наклонившись к погону Хозяина, стал его в чем-то горячо убеждать.
– Да брось ты… – отмахнулся полковник, выслушав первую порцию сообщений.
– Замполит, у тебя мания преследования, ей-ей… – вторичный отказ выглядел уже менее убедительно.
– Черт с тобой, – окончательно решил Хозяин, выслушав последние доводы заместителя по воспитательной части. – Айныр, притащи-ка сюда метров сто веревки.
– Запускаем? – заторопился Литуновский.
– Ишь, заспешил, – ухмыльнулся майор Кудашев, обращаясь к начальнику.
Пуск сорвался сначала из-за вмешательства замполита, а потом затянулся по причине Айныра, который никак не мог найти в зоне сто метров веревки. Впрочем, вскоре дембель вернулся, прогибаясь под тяжестью мотка веревки. Он мог бы заставить тащить кого-то другого, так он, собственно, и делал до самой делянки. Но потом зэка отпустил и взвалил ношу себе на плечи. Хозяин сказал – «принеси», значит, принести должен именно он. Приказ через два месяца, и не нужно настраивать Хозяина на размышления о том, кого из демобилизованных отправлять в первую очередь, а кого, спустя месяц, во вторую.
