– Значит, так, – переведя дух, продолжил Толян. – Или к обеду Летун возвращается в барак, или зона встает. Малявка на волю уже отослана, люди в курсе. Ты вписал имя этого зэка в историю ненависти людей к администрации. Чтобы тебе было понятно, о чем я говорю, знай, что, если Литуновский выйдет на свободу, он авторитета заимеет хоть отбавляй. И, если правильно держаться будет, я слова против не скажу, если его без копейки в общак на уровень поднимут. Вором настоящим ему уже никогда не быть, но вот авторитет у него не заберет никто. Вот такие, как ты, Кузьма Никодимыч, наши ряды и пополняют, – Бедовый улыбнулся и кашлянул в кулак. – Так как насчет понимающего отношения к ситуации? Решим вопрос или будем наблюдать за управленческими промахами главы администрации?
– Да ты решил права качать, зэк? – Хозяин чуть порозовел и собрался как перед прыжком. Однако вместо броска вдруг расслабился и выдохнул: – Иди пока.
И нажал под столом кнопку.
– Смотри, Хозяин, – предупредил Толян, обходя вошедшего в дверь конвоира.
Ровно через три часа, за десять минут до начала обеда, когда барак был пуст, а зэки находились в тайге, на плац «дачи» опустился вертолет. Эту «вертушку» знали в шестом бараке все. Она была прикомандирована к «седьмой» колонии красноярских лагерей и выполняла функции перемещения контролирующих лиц от руководства к месту назначения, а также транспортировки больных до стационара или участия в розыске беглых каторжников.
Вертолет сел, из него вышли два подполковника, трое сопровождающих с автоматами и вместе с Хозяином, участвующим во встрече почетных гостей, направились в его апартаменты. Пробыли они там ровно десять минут, из чего было ясно, что все вопросы давно решены и вход в административное здание не что иное, как дань уважения к человеку, проводящему здесь большую часть своей службы.
Еще через пять минут с делянки был доставлен Бедовый. На него надели наручники, погрузили в вертолет, и геликоптер, поднимая внутри зоны столб из пыли и сухих кедровых иголок, чуть боком поднялся вверх. Постоял секунду, словно раздумывая, куда ему теперь лететь, и мягко поплыл над тайгой в направлении севера. Зэки, наблюдающие за этими загадочными событиями, озабоченно хмурили лбы и размышляли над тем, куда повезли смотрящего, зачем повезли, и что теперь будет делать Яша Колода, на скорую руку оставленный Бедовым за себя.
К вечеру в бараке только и слышалось, что пересуды о последних событиях. Тема Литуновского за более масштабной проблемой подзабылась, и следующую неделю барак жил в состоянии постоянной тревоги. Пресса со стороны администрации не замечалось, более того, заработало два последних года молчащее радио. Громкоговоритель на столбе, рядом с плацем, внезапно ожил, и из него полились последние известия, легкая симфоническая музыка и спортивные вести.
В конце недели на телеге прибыл дед из Кремянки и снова привез накопившуюся у сельчан за две недели снедь. Творог, сметану, масло и даже сыр. Тут произошла небольшая заминка, и налицо проявился административный беспредел Колоды. Яша вдруг сломал заведенный порядок участия в разгрузке телеги и заменил семь месяцев ожидающего своей очереди Казаня на Индейца. Против авторитета не попрешь, и Казань смирился. Успокоило его то, что через час Индеец вернулся, облизывая сальные губы, и для него все на год уже закончилось. Для Казани же все было еще впереди. Зэки были шокированы, когда на завтрак к положенной тарелке жидкой перловки и кружке чая был приложен кусочек сыра и вареное яйцо.
В этот же вечер свалился с лихорадкой и расстройством желудка кухонный шнырь Чахотка. В лазарете он признался находящемуся под «шмалью» лейтенанту-доктору, что съел восемнадцать яиц и полкилограмма творога. После трех клизм и промывания желудка Чахотке стало легче, однако в связи с высокой температурой, «лечащим врачом» ему был рекомендован «постельный режим». К величайшему изумлению зэков, Хозяин дал «добро», и Чахотка, сгорая от непонимания такой заботы и подозревая неладное, запросился обратно в барак, на работу.
– Доктор, у меня правда, ничего серьезного? – мучил он на следующий день умирающего от ломки лейтенанта. – Я буду жить? Скажите, я буду жить?
– Будешь, – бурчал лейтенант, – если оставишь меня в покое.
В головах зэков происходили логичные по своей последовательности умозаключения. Во-первых, от них изолировали Летуна. Но жить от этого лучше не стало. Однако не стало и хуже. Следом, через два месяца, с «дачи» зачем-то депортируют Бедового. Это уже не шутка, хотя от отсутствия Бедового жить стало значительно лучше. Появилась музыка в жизни зэков, они узнали, как Россию напялили на Олимпиаде в каком-то городе, из названия которого следует, что это не что иное, как рассадник триппера и туберкулеза. Солт-лейк-сити… Это разве нормальное название? Потому-то местные педики и кинули русских фигуристов, хоккеистов, лыжников и этих… Как их… Тьфу! Кер-лин-гистов…
Значит, отсутствие в их прежней жизни музыки, спорта, новостей и яиц по утрам – это следствие того, что в зоне находился Бедовый.
Справедливости ради нужно заметить, что такого вывода Хозяин смог добиться лишь у пятой части населения шестого барака. Остальные, прожженные зоной и воровской жизнью, прекрасно понимали, что происходит, и все ужимки и манипуляции Хозяина казались им смешным нелепым фарсом, предназначенным для идиотов и опущенцев под стать Чахотке.
Все бы ничего, но через три дня вдруг случились события, которые всколыхнули зону и заставили многих задуматься о тех переменах, что ворвались в их жизнь неожиданным приятным сюрпризом. Для многих стало настоящим откровением появление в зоне… милиционеров. В сопровождении троих в форме – майора и двух капитанов милиции – на вертолете опустился парень в кителе младшего советника юстиции, больше знакомого зэкам как «прокурор», и они очень долго о чем-то беседовали с Хозяином. Потом, в течение четырех с половиной часов, бригада не могла выйти на работу и находилась в бараке.
Первым в здание администрации увели Мазепу. Следующим – Яйцо. Когда прозвучала фамилия последнего, которого здесь знали как Индийца, все стало на свои места. Сомнения в том, что на допросы водят по очереди всех, кто участвовал в последней разгрузке телеги, отпали.
По возвращении в барак Мазепа и Яйцо по очереди разрисовывали черно-белую, непонятную зэкам картину прибытия на «дачу» «медведя» и красноярских «мусоров», и по возвращении к нарам Индейца на этом полотне был сделан последний, яркий мазок.
Причина, заставившая прибыть в зону ментов и прокурора, от вида которых многие здесь успели порядком отвыкнуть, – это лошадь, возвратившаяся в Кремянку. Она приволокла на телеге странный груз. Этой ношей явился старик, на лице которого застыл ужас, по груди и лицу расползлась и засохла обильная пена, выползшая изо рта, а сам он был цвета созревших листьев салата. Убитые горем и удивлением сельчане позвонили в милицию, те прибыли, увезли тело и находившиеся при нем вещи в Красноярск, и вскоре стало известно, что организм старичка поразил цианид неизвестного происхождения, оказавшийся в папиросах деда. Что касается определения «неизвестное происхождение», то оно относилось скорее к милицейским понятиям, нежели научным, ибо молекулярное строение цианистого калия не менялось со времен коварной Марии Медичи. Суть вопроса, или в данном конкретном случае – его «соль», заключалась в невозможности следственными органами узреть хотя бы миллиардную долю процента того, что эта соль могла попасть в папиросы покойного при упаковке их на ныне Санкт-Петербургской, бывшей – имени Урицкого, табачной фабрике. Сомнений в том, что старику сунули яд в курево зэки на «даче», не было, как не было и доказательств этого. Индеец, тот, например, сразу сказал прокурору, что, когда участвовал в разгрузке в качестве подающего, дед не единожды ставил его в известность о том, что «лучше умереть, чем жить подобной жизнью». Старик-де клял власть, материл органы, особенно прокуратуру, жаловался на бензонасос, отсутствие смолы для лодки и обещал покончить с собой, если не выручит с поездки двадцать тысяч рублей.
