Другое дело с этим молчаливым фраером, напарником Зебры. Этого можно загонять до упада, одних «стоек» он делает раз пятьдесят-шестьдесят. Все бы хорошо, но вот… Но вот, сука, издевается же. Уже язык отнимается командовать, а зэчара все падает и встает. От кашля задыхается, руки у него сводит, ноги отнимаются, а встает и падает. Ну не сука ли? Специально, ей-богу. Специально. Показывает, что ему легче заставить бурятов отвязаться, чем лечь и признаться, что плохо. Что голова кружится от постоянного недоедания, ладони саднит, и они ноют… Но не признается, что сил больше нет, не признается. И буряты от этого свирепеют. Каждый раз, когда падает, сапогом в бок бьют, в тот, что правый, где печень, чтобы дыхание сбить, которого уже и без того нет. Могут на руку наступить, тогда встать невозможно, и от подковки стальной вот-вот кость хрустнет.
– Встать, я сказал! Ты не понял, урод?! – И, чтобы понял, в живот.
А второй с руки не уходит, его от смеха распирает.
Но ведь, сука…
Кричат же другие: «Не могу, руку прижал, начальник!»?!
Но ведь он не кричит, животное!..
– Иди сюда, Летун, – сквозь губы-вареники бормочет, щурясь щелками глаз, бурят-ефрейтор. – Лечь. Я пошутил. Телегу видишь?
Литуновский забывает о бурятах. На привычном месте, у ворот «дачи», стоит телега, а на ней – старик из Кремянки. Увидел Андрея, рукой машет.
– Сожрешь хоть одно яйцо – душу вытрясу, – обещает бурят.
Оно понятно, если сожрет, то буряту на одно меньше придется.
От удара по голове потемнело в глазах, но Литуновскому не до затмений. В центре сиреневого круга, что стоит в глазах от слабости, он видит старика и идет к нему, чтобы снова водрузиться на его телегу. Уже раз двадцать, услышав в бараке свою фамилию, Андрей отрывал доску, быстро забирал из тайника половину денег и прятал их в карман. И раз двадцать, сходя с ума от отчаяния, возвращал их обратно. Даже сейчас, прихватив деньги и видя усталую кремянскую лошадь, он до конца не верил в то, что это произошло. Если бы кто-то на воле, еще пять месяцев назад, сказал ему, что он будет так манипулировать двумя с половиной тысячами «деревянных», на которые только-только семьей в ресторане посидеть, он рассмеялся бы и через минуту забыл. Сейчас пять бумажек были для него почти свободой. Почти шансом вырваться из неволи. Почти жизнью. Почти, потому что нужно было еще уйти. Это делали шестеро за всю историю «дачи». И все они в двухстах метрах от зоны, и могилы их, для которых старались менее всего, давно разрыты лисами, а останки растасканы по всей тайге. Лучше, когда тебя хоронят летом. Получается глубже, и есть шанс, что пролежишь долго. И здесь никто не верил, что закопанные зимой, на скорую руку, на метр, растасканные по частям к малышам-лисятам и волчатам, обрели покой. Их души мечутся по тайге, никем не охраняемые, да только теперь им это уже безразлично. И не их ли стоны во время февральских метелей так явственно пробиваются сквозь одиночные оконные стекольца шестого барака?
– Паря, да ты совсем дошел, – поприветствовал Литуновского дед. – Как с креста снятый.
– А ты в бога, что ли, веруешь? – глухо прокашлявшись, поинтересовался Летун. – Не в истукана? Я прошлый раз сказал тебе, что крест целую, а у тебя – сомнение в глазах.
– И сейчас не верю, что не убивец. Знаю вас, лихоманов. Но прошлым днем лодку перевернул – беда. Смолить ее и смолить, а где денег взять? Опять же, без бензонасоса в реку не выйдешь…
Андрей для приличия, чтобы обмануть бдительность внимательных бурятов, скинул на руки двоим счастливым зэкам пару мешков и вытер внезапно пробившийся пот. Он уже давно знал, что у него не все в порядке с сердцем, и пот – лучшее этому подтверждение. Да только теперь, когда исполнилось все, о чем он на этом этапе мечтал, ему хотелось верить в то, что сердце еще послужит. От волнения это, от адреналина, что рвется из всех пор.
– Помнишь наш разговор?
– Да как не помнить, – помедлив, ответил старик. – Жалко мне тебя, паря. И грех на душу брать нельзя.
У Андрея снова потемнело в глазах.
Вика отшатнулась от него, прижала ладонь к губам, и в глазах ее засветился ужас.
– Как же так, отец?..
Старик поиграл знакомым Литуновскому кнутом, пострелял глазами вокруг себя – он чего-то, безусловно, боялся, и нетрудно было догадаться, чего именно, и бросил:
– Веры у меня тебе нет.
Стараясь сдержать прилив отчаяния, чтобы в нем не захлебнуться, Андрей поднялся и принялся стаскивать с телеги ящики. Подходившие к нему зэки светились заботой на лицах, и бросали тревожные взгляды на груз. Чем больше багажных мест – тем больше ходок к леднику, тем больше шансов что-нибудь сунуть в рот и быстро прожевать. Губы их были масляны, лица, против обыкновения, розовели, и это давало старику все основания заподозрить их в использовании товара не по назначению. За каждый недовес и недочет перед соседями отчитываться придется ему, потому как на бумажке ясно записано, чего и сколько ему выдано под реализацию.
Литуновский даже толком не помнил, когда он в последний раз испытывал такое чувство. Последний раз, кажется, в далеком детстве. Ощущение, что хочется разрыдаться, но не имеешь на это права, вдавливает в горло такой угловатый и соленый комок, что дышать, чтобы окружающие не распознали твоих чувств, приходится через раз.
– Я гостинцу тебе привез, паря…
– А я все не знал, как это назвать. – Голос Литуновского в последнее время стал глух, как у всех, здесь находящихся, но такое утробное уханье, словно из колодца, он слышал впервые.
– На-ко, покури. – И Андрею в руки полетела пачка «Беломора». – Покури, охолони. Хочешь, себе забери, хочешь – мне возврати.
В голосе кремянцовца послышалось что-то неуловимо новое, интересное, что заставило Литуновского непонимающе распечатать пачку и выцарапать одну из папирос. Замял зубами, не сводя со старика глаз, прикурил, вытащил из кармана деньги, сунул в пачку и швырнул ее хозяину. И оглянулся, как вор – не заметил ли кто.
Но вокруг жизнь шла своим чередом. Быстро шагающие в ледник и медленно оттуда возвращающиеся зэки оживляли унылую и безрадостную картину: трое конвойных, двое из которых с лицами, похожими на сковородки, роптали о чем-то о своем, а охрипший за день кобель-восточноевропеец прядал ушами. Морда пса лежала на лапах, и в его унылом взгляде читалось: «Как вы все, гады, мне надоели. Если бы не верность, порвал бы всех, а хозяина – так в первую очередь».
– На неделе сын на заимку смену вещей привезет, нож, папирос, спички и прикорма на две дни.
Андрей провел рукой по воспаленному лицу, словно утирал пот, и чертыхнулся. Крепким, хорошим матом, но без злобы. От отхлынувшего отчаяния скорее, чем от радости или боли.
– До воскресенья даже не думай. Дожжи все тропы размыли, если не заплутаешь, так воспаление схватишь. В Назарове товарняк найди какой, и под уголь закопайся. Сын принесет еще пачку табаку нюхательного, так ты уголь вокруг себя присыпь. Если вон тому, ядреному, на харю щепотку сыпануть – фыркать до утра будет. А псу, да с разугреву после бега – пиши пропала собака…
