– Вот, возьмите ваши деньги! – сказала я ему. – Не надо их
от вас мамаше, потому что вы ее проклинаете, – хлопнула дверью и тотчас же убежала
прочь.
Ее глаза засверкали, и она с наивно вызывающим видом
взглянула на старика.
– Так и надо, – сказала Анна Андреевна, не смотря на Николая
Сергеича и крепко прижимая к себе Нелли, – так и надо с ним; твой дедушка был
злой и жестокосердый...
– Гм! – отозвался Николай Сергеич.
– Ну, так как же, как же? – с нетерпением спрашивала Анна
Андреевна.
– Я перестала ходить больше к дедушке, и он перестал ходить
ко мне, – отвечала Нелли.
– Что ж, как же вы остались с мамашей-то? Ох, бедные вы,
бедные!
– А мамаше стало еще хуже, и она уже редко вставала с
постели, – продолжала Нелли, и голос ее задрожал и прервался. – Денег у нас уж
ничего больше не было, я и стала ходить с капитаншей. А капитанша по домам
ходила, тоже и на улице людей хороших останавливала и просила, тем и жила. Она
говорила мне, что она не нищая, а что у ней бумаги есть, где ее чин написан и
написано тоже, что она бедная. Эти бумаги она и показывала, и ей за это деньги давали.
Она и говорила мне, что у всех просить не стыдно. Я и ходила с ней, и нам
подавали, тем мы и жили. Мамаша узнала про это, потому что жильцы стали
попрекать, что она нищая, а Бубнова сама приходила к мамаше и говорила, что
лучше б она меня к ней отпустила, а не просить милостыню. Она и прежде к мамаше
приходила и ей денег носила; а когда мамаша не брала от нее, то Бубнова
говорила: зачем вы такие гордые, и кушанье присылала. А как сказала она это
теперь про меня, то мамаша заплакала, испугалась, а Бубнова начала ее бранить,
потому что была пьяна, и сказала, что я и без того нищая и с капитаншей хожу, и
в тот же вечер выгнала капитаншу из дому. Мамаша как узнала про все, то стала
плакать, потом вдруг встала с постели, оделась, схватила меня за руку и повела
за собой. Иван Александрыч стал ее останавливать, но она не слушала, и мы
вышли. Мамаша едва могла ходить и каждую минуту садилась на улице, а я ее
придерживала. Мамаша все говорила, что идет к дедушке и чтоб я вела ее, а уж
давно стала ночь. Вдруг мы пришли в большую улицу; тут перед одним домом
останавливались кареты и много выходило народу, а в окнах везде был свет, и
слышна была музыка. Мамаша остановилась, схватила меня и сказала мне тогда:
«Нелли, будь бедная, будь всю жизнь бедная, не ходи к ним, кто бы тебя ни
позвал, кто бы ни пришел. И ты бы могла там быть, богатая и в хорошем платье,
да я этого не хочу. Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся
бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к
вам!..» Это мне говорила мамаша, когда больна была, и я всю жизнь хочу ее
слушаться, – прибавила Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, – и
всю жизнь буду служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не
хочу быть как дочь...
– Полно, полно, голубка моя, полно! – вскрикнула старушка,
крепко обнимая Нелли. – Ведь матушка твоя была в это время больна, когда
говорила.
– Безумная была, – резко заметил старик.
– Пусть безумная! – подхватила Нелли, резко обращаясь к
нему, – пусть безумная, но она мне так приказала, так я и буду всю жизнь. И
когда она мне это сказала, то даже в обморок упала.
– Господи боже! – вскрикнула Анна Андреевна, – больная-то,
на улице, зимой?..
– Нас хотели взять в полицию, но один господин вступился,
расспросил у меня квартиру, дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам
домой на своих лошадях. После этого мамаша уж и не вставала, а через три недели
умерла...
– А отец-то что ж? Так и не простил? – вскрикнула Анна
Андреевна.
– Не простил! – отвечала Нелли, с мучением пересиливая себя.
– За неделю до смерти мамаша подозвала меня и сказала: «Нелли, сходи еще раз к
дедушке, в последний раз, и попроси, чтоб он пришел ко мне и простил меня;
скажи ему, что я через несколько дней умру и тебя одну на свете оставляю. И
скажи ему еще, что мне тяжело умирать...» Я и пошла, постучалась к дедушке, он
отворил и, как увидел меня, тотчас хотел было передо мной дверь затворить, но я
ухватилась за дверь обеими руками и закричала ему: «Мамаша умирает, вас зовет,
идите!..» Но он оттолкнул меня и захлопнул дверь. Я воротилась к мамаше, легла
подле нее, обняла ее и ничего не сказала... Мамаша тоже обняла меня и ничего не
расспрашивала...
Тут Николай Сергеич тяжело оперся рукой на стол и встал, но,
обведя нас всех каким-то странным, мутным взглядом, как бы в бессилии опустился
в кресла. Анна Андреевна уже не глядела на него, но, рыдая, обнимала Нелли...
– Вот в последний день, перед тем как ей умереть, перед
вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня за руку и сказала: «Я сегодня
умру, Нелли», хотела было еще говорить, но уж не могла. Я смотрю на нее, а она
уж как будто меня и не видит, только в руках мою руку крепко держит. Я тихонько
вынула руку и побежала из дому, и всю дорогу бежала бегом и прибежала к
дедушке. Как он увидел меня, то вскочил со стула и смотрит, и так испугался,
что совсем стал такой бледный и весь задрожал. Я схватила его за руку и только
одно выговорила: «Сейчас умрет». Тут он вдруг так и заметался; схватил свою
палку и побежал за мной; даже и шляпу забыл, а было холодно. Я схватила шляпу и
надела ее ему, и мы вместе выбежали. Я торопила его и говорила, чтоб он нанял
извозчика, потому что мамаша сейчас умрет; но у дедушки было только семь копеек
всех денег. Он останавливал извозчиков, торговался, но они только смеялись, и
над Азоркой смеялись, а Азорка с нами бежал, и мы все дальше и дальше бежали.
Дедушка устал и дышал трудно, но все торопился и бежал. Вдруг он упал, и шляпа
с него соскочила. Я подняла его, надела ему опять шляпу и стала его рукой вести,
и только перед самой ночью мы пришли домой... Но матушка уже лежала мертвая.
Как увидел ее дедушка, всплеснул руками, задрожал и стал над ней, а сам ничего
не говорит. Тогда я подошла к мертвой мамаше, схватила дедушку за руку и
закричала ему: «Вот, жестокий и злой человек, вот, смотри!.. смотри!» – тут
дедушка закричал и упал на пол как мертвый...
Нелли вскочила, высвободилась из объятий Анны Андреевны и
стала посреди нас, бледная, измученная и испуганная. Но Анна Андреевна
бросилась к ней и, снова обняв ее, закричала как будто в каком-то вдохновении:
– Я, я буду тебе мать теперь, Нелли, а ты мое дитя! Да,
Нелли, уйдем, бросим их всех, жестоких и злых! Пусть потешаются над людьми,
бог, бог зачтет им... Пойдем, Нелли, пойдем отсюда, пойдем!..
Я никогда, ни прежде, ни после, не видал ее в таком
состоянии, да и не думал, чтоб она могла быть когда-нибудь так взволнована.
Николай Сергеич выпрямился в креслах, приподнялся и прерывающимся голосом
спросил:
– Куда ты, Анна Андреевна?
– К ней, к дочери, к Наташе! – закричала она и потащила
Нелли за собой к дверям.
