– Какое вам дело? Почем это вы знаете? К чему так
интересуетесь? Вы следите, стало быть, за мной и хотите мне это показать?
– Батюшка! Да ведь от вас же, от вас же самих все узнал! Вы
и не замечаете, что в волнении своем все вперед сами высказываете и мне и
другим. От господина Разумихина, Дмитрия Прокофьича, тоже вчера много
интересных подробностей узнал. Нет-с, вот вы меня прервали, а я скажу, что
через мнительность вашу, при всем остроумии вашем, вы даже здравый взгляд на
вещи изволили потерять. Ну вот, например, хоть на ту же опять тему, насчет
колокольчиков-то: да этакую-то драгоценность, этакой факт (целый ведь факт-с!)
я вам так, с руками и с ногами, и выдал, я-то, следователь! И вы ничего в этом
не видите? Да подозревай я вас хоть немножко, так ли следовало мне поступить!
Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши и виду не подать,
что я об этом факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону,
да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что,
дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да
чуть ли еще и не в одиннадцать? А зачем в колокольчик звонили? А зачем про
кровь расспрашивали? А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному
поручику, подзывали?» Вот как бы следовало мне поступить, если б я хоть
капельку на вас подозрения имел. Следовало бы по всей форме от вас показание-то
отобрать, обыск сделать, да, пожалуй, еще вас и заарестовать… Стало быть, я на
вас не питаю подозрений, коли иначе поступил! А вы здравый взгляд потеряли, да
и не видите ничего, повторяю-с!
Раскольников вздрогнул всем телом, так что Порфирий Петрович
слишком ясно заметил это.
– Лжете вы все! – вскричал он, – я не знаю ваших целей, но
вы все лжете… Давеча вы не в этом смысле говорили, и ошибиться нельзя мне… Вы
лжете!
– Я лгу? – подхватил Порфирий, по-видимому горячась, но
сохраняя самый веселый и насмешливый вид и, кажется, нимало не тревожась тем,
какое мнение имеет о нем г-н Раскольников. – Я лгу?.. Ну, а как я с вами давеча
поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к
защите, сам же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать, бред,
разобижен был; меланхолия да квартальные», и все это прочее? А? хе-хе-хе! Хотя
оно, впрочем, – кстати скажу, – все эти психологические средства к защите,
отговорки да увертки крайне несостоятельны, да и о двух концах: «Болезнь,
дескать, бред, грезы, мерещилось, не помню», все это так-с, да зачем же,
батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы мерещутся, а не прочие?
Могли ведь быть и прочие-с? Так ли? Хе-хе-хе-хе!
Раскольников гордо и с презрением посмотрел на него.
– Одним словом, – настойчиво и громко сказал он, вставая и
немного оттолкнув при этом Порфирия, – одним словом, я хочу знать: признаете ли
вы меня окончательно свободным от подозрений или нет? Говорите, Порфирий
Петрович, говорите положительно и окончательно, и скорее, сейчас!
– Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, – вскричал
Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. – Да
и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали
беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем
вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких
причин? А? хе-хе-хе!
– Повторяю вам, – вскричал в ярости Раскольников, – что не
могу дольше переносить…
– Чего-с? Неизвестности-то? – перебил Порфирий.
– Не язвите меня! Я не хочу!.. Говорю вам, что не хочу!.. Не
могу и не хочу!.. Слышите! Слышите! – крикнул он, стукнув опять кулаком по
столу.
– Да тише же, тише! Ведь услышат! серьезно предупреждаю:
поберегите себя. Я не шучу-с! – проговорил шепотом Порфирий, но на этот раз в
лице его уже не было давешнего бабьи-добродушного и испуганного выражения;
напротив, теперь он прямо приказывал, строго, нахмурив брови и как будто разом
нарушая все тайны и двусмысленности. Но это было только на мгновение. Озадаченный
было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление; но странно: он опять
послушался приказания говорить тише, хотя и был в самом сильном пароксизме
бешенства.
– Я не дам себя мучить, – зашептал он вдруг по-давешнему, с
болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться
приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, – арестуйте меня,
обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не
смейте…
– Да не беспокойтесь же о форме, – перебил Порфирий с
прежнею лукавою усмешкой и как бы даже с наслаждением любуясь Раскольниковым, –
я вас, батюшка, пригласил теперь по-домашнему, совершенно этак по-дружески!
– Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот
же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?
Он схватил фуражку и пошел к дверям.
– А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? – захихикал
Порфирий, опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он,
видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно выводило из себя
Раскольникова.
– Какой сюрпризик? что такое? – спросил он, вдруг
останавливаясь и с испугом смотря на Порфирия.
– Сюрпризик-с, вот тут, за дверью у меня сидит, хе-хе-хе!
(Он указал пальцем на запертую дверь в перегородке, которая вела в казенную
квартиру его.) – Я и на замок припер, чтобы не убежал.
– Что такое? где? что?.. – Раскольников подошел было к двери
и хотел отворить, но она была заперта.
– Заперта-с, вот и ключ!
И в самом деле, он показал ему ключ, вынув из кармана.
– Лжешь ты все! – завопил Раскольников, уже не удерживаясь,
– лжешь, полишинель
[58]
проклятый! – и бросился на ретировавшегося к дверям, но
нисколько не струсившего Порфирия.
– Я все, все понимаю! – подскочил он к нему. – Ты лжешь и
дразнишь меня, чтоб я себя выдал…
– Да уж больше и нельзя себя выдать, батюшка Родион
Романович. Ведь вы в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!
– Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен,
и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет,
ты фактов подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, у тебя одни только дрянные,
ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня
довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами
[59]
… Ты их ждешь?
а? Чего ждешь? Где? Подавай!
– Ну какие тут депутаты-с, батенька! Вообразится же
человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя, как вы говорите, дела вы,
родимый, не знаете… А форма не уйдет-с, сами увидите!.. – бормотал Порфирий,
прислушиваясь к дверям.
